Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/164
- Следующая
— Знаю я вас. Будете до ноября тянуть, а мне что делать? Или горло надрывать, упрашивать, или двойками вас заваливать? Пишите в классе.
Санька написал, что летом он никуда не ездил, потому что дома было много дел: в июле случилось новоселье, а с ним всегда полно хлопот. Еще написал, что купался на Солнечном пляже и полюбил гулять в Херсонесе. Конечно, про Одиссея он не упомянул ни словечком. Зато рассказал, что в развалинах и на берегу много находок. Перечисление находок заняло полстраницы, и когда Санька упомянул про автоматную гильзу, он решил, что можно кончать. Он только дописал: "Эта гильза осталась с войны, когда наши моряки и солдаты гнали из Севастополя фашистов. Будущей весной исполнится сорок лет со дня освобождения нашего города". Сперва он хотел добавить: "Мой дедушка тоже воевал в Севастополе", но не стал. Во-первых, точно не известно, в каких местах дедушка воевал, а во-вторых, получится, будто Санька хвастается. Он вздохнул и поставил точку.
Оказывается, он кончил раньше всех. Четвертый «А» еще корпел над тетрадками, слышался шорох ручек и тихое творческое сопенье.
Александра Самойловна, пользуясь тишиной, проверяла дневники. Изредка она обводила глазами класс.
Вот опять обвела, встретилась взглядом с Санькой и спросила:
— А Дальченко почему не пишет?
— Я уже все…
— Да? Любопытно…
— Он же Профессор… — хихикнула на задней парте глупая Светка Яскина.
— Яскина!.. Кстати, Дальченко, что за нелепая надпись на дневнике?
— Где?
— Вот! — Сан-Сама поднесла дневник. — Вот, вот…
Дневник был обернут белой глянцевой бумагой, Сан-Сама требовала, чтобы все сделали дневникам дополнительные обложки. На бумаге чернели крупные буквы Санькиной фамилии, а под ними мелко синей пастой было добавлено: "Проф. К. Щей".
— Не знаю. Я это не видел, — тихо проговорил Санька и покраснел.
— Странно. Твой дневник, а ты не видел…
— Ну не я же это написал! — в сердцах сказал Санька. — Какой-то дурак накарябал, а я при чем?!
— Как ты разговариваешь!
— А как мне разговаривать! — крикнул Санька, глядя снизу вверх. — Опять я виноват, да?! — Он уже не мог и не хотел сдерживаться. Пускай хоть выгоняют из этой дурацкой школы!
И вдруг подал голос Димка. Он встал и очень вежливо сообщил:
— Дальченко не виноват, Александра Самойловна. Это я написал… Извините, пожалуйста.
Александра Самойловна помолчала. Потом сказала медленно:
— Очень нехорошо… А почему ты извиняешься передо мной? Ты должен извиниться перед Дальченко за свой… неумный поступок.
Турчаков посмотрел в мокрые ненавидящие Санькины глаза и серьезно произнес:
— Извини меня, Дальченко. Я больше не буду писать на твоем дневнике "Проф Ка-Щей".
— Кащей… — тут же хихикнули в классе.
Санька рванул из-под парты ранец и сам рванулся с места. И забыл опять про эту проклятую железную стойку. По колену шарахнула такая боль, что тут уж никакими силами не сдержишь слезы…
Всхлипывая и хромая, Санька ушел из класса, ушел из школы. В Херсонес ушел. Там он промыл ссадину соленой водой и этой же водой умылся. А потом рассказал Одиссею про все обиды.
Одиссей сидел рядышком и понимающе кивал. У него тоже были неприятности: опять долго не возвращался с моря отец, болела младшая сестренка, а в школе придирался учитель: "Ты должен быть достоин своего великого имени, а как ты себя ведешь! На письменной табличке семь ошибок! На перемене скачешь, словно кентавр, которому боги помутили разум! Ты забыл, что моя новая палка еще незнакома с твоей спиной?"
— Тебе, наверно, тоже влетит, — вздохнул Одиссей.
— Ну и пусть… — сказал Санька.
— Сан-Сама домой к вам придет и расскажет, что из школы сбежал.
— Ну и пусть…
Санька сел на цоколь сломанной колонны и прислонился спиной к теплому мрамору. Под обрывом небольшие волны пошевеливали гальку. День был жаркий, но с ветерком. Над желтой сурепкой и лиловым цикорием махали крыльями поздние бабочки. Вдоль берега шел под громадными треугольными парусами «Орион». За ним летели чайки.
Санька закрыл глаза. Никуда не хотелось идти. Ни о чем не хотелось думать. Одиссей постоял рядом и тихонько отошел…
Домой к Саньке Сан-Сама не пошла, и в понедельник ему почти не попало. Можно сказать, совсем не попало. Раздавая тетради, Александра Самойловна сообщила:
— Дальченко я поставила четыре. Можно было бы и пять, но в слове «квартира» ты пропустил букву "р"…
— Ква-тира… — хихикнула на задней парте Яскина. Турчаков быстро посмотрел на Саньку и отвел насмешливые глаза.
— Ти-хо… — сказала Сан-Сама. — Но все равно ты молодец, Дальченко… Только бегать из класса больше не надо, за это по головке никого не гладят.
— Это Турчаков виноват, Кащеем дразнится, — вдруг сказала Эмка Ковальчук.
— Все хороши… А Турчакову я снизила поведение за неделю. Вместо примерного поставила удовлетворительное.
Димка шумно и сокрушенно вздохнул. Кругом засмеялись. А Санька смотрел мимо Димки в окно. На солнечном дворе было пусто, лишь по бетонной ограде прыгали воробьи. В щели между белых дальних домиков синел кусочек моря. Там опять медленно прошел треугольный парус…
Александра Самойловна сказала, что совет отряда бездельничает и все ей приходится решать самой. И она решила: в четверг класс поедет на Малахов курган, а в субботу если все будут себя вести, как нормальные люди, и никто не нахватает двоек они отправятся на экскурсию на один из заслуженных крейсеров Черноморского флота.
Все, конечно, заорали "ура!.." Санька, правда, не кричал, но он тоже обрадовался. Тем более, что последние дни его никто не задевал и почти не называли Профессором и Кащеем. Даже Турчаков. Кстати, Александра Самойловна пересадила Саньку от Турчакова к Эмке Ковальчук. И это было совсем не плохо.
…На Малаховом кургане Санька бывал сто раз. И один, и с отцом, и с Люсей и Гришей. И с отрядом ходили в прошлом году, когда вступали в пионеры. И каждый раз было интересно.
Если бы кто спросил, Санька мог бы тут рассказать про все не хуже экскурсовода. И про батареи, и про штурм, и про разные случаи во время давней осады. И про то, как в сорок втором году артиллеристы старшего лейтенанта Матюхина из единственного уцелевшего орудия прямой наводкой громили подступавших фашистов.
И про последних защитников оборонительной башни, которые дрались тут во время Первой обороны, мог рассказать. И про памятник с высоким камнем и крестом… Когда французы заняли курган, они похоронили в одной могиле всех погибших солдат — и своих, и русских. С воинскими почестями. Французы были, конечно враги, но все же не фашисты. Это были честные враги. И вообще война была тогда хотя и кровавая, но честная. Если уж перемирие, то никто не нарушит — можешь встречаться с противниками и беседовать, будто на прогулке. И над пленными никто не издевался, военных тайн у них не выпытывал. И вообще те, кто сражался, уважали друг друга. Санька читал в "Севастопольском сборнике", как французы везли к себе во Францию наших пленных офицеров на корабле «Шарлемань». Фашисты бы всех сразу в концлагерь или под расстрел, а французы поселили пленных в офицерских каютах…
И когда хоронили Нахимова, батареи противника не стреляли.
И пленные французские офицеры вместе с нашими гуляли в Севастополе, на Приморском бульваре, куда не залетали ядра. Только дадут слово не убегать, вот и все.
Да, другие были времена…
"Но умирать все равно никому не хотелось", — уже не первый раз подумал Санька. Потому что подходили к тому месту, где был смертельно ранен адмирал Корнилов.
Там была плита, а на плите крест из ядер.
Корнилов на этом месте упал, потом приподнялся и сказал:
— Отстаивайте же Севастополь…
…У Саньки есть книга про Синопский бой, про адмиралов Нахимова, Новосильского, Истомина и Корнилова. Такая же старинная, как "Севастопольский сборник". В ней Санька прочитал, что Корнилов не сразу сделался героическим адмиралом. Когда он был молоденьким офицером, то думал не о службе, а о всяких балах да французских романах. Но однажды старый адмирал Лазарев вызвал Корнилова к себе в каюту и устроил ему крепкий воспитательный разговор (наверно, как однажды отец Саньке, когда тот в прошлом году начал валять дурака, до ночи бегал на улице, нахватал двоек и спрятал дневник). Разговор без крика и лишней ругани, но мужской и честный. И Корнилов после этого взялся за ум. Стал у Лазарева лучшим помощником. А потом адмиралом. А когда враги подошли к незащищенному Севастополю, Корнилов так быстро начал строить бастионы и батареи, что французы и англичане побоялись идти на штурм. Начали бомбардировку.
- Предыдущая
- 48/164
- Следующая
