Синий город на Садовой (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 20
- Предыдущая
- 20/136
- Следующая
— Мы подумаем, Боря. До завтра. Ладно?
Федя же сказал родителям, давя в себе слезы:
— А я к вам буду приходить в гости. По очереди…
Утром отец сообщил Феде, что их с мамой раздоры были делом временным. Что поделаешь, случается, мол, и со взрослыми людьми такое, жизнь — штука непростая. Но теперь они все обдумали… В общем, переезжать никому никуда не надо.
Потом уж Федя понял, что едва ли один короткий разговор с семилетним мальчишкой мог решительным образом повлиять на родителей. Наверно, оказалось многое другое. Но Борькины слова могли оказаться последней гирькой на чашке неустойчивых семейных весов…
По крайней мере, вечером папа взял Бориса за плечи, поставил перед собой и сказал тихонько:
— Спасибо тебе, Штурманок…
"Штурманок" — это от Штурмана. Такая была у Бориса фамилия. И Федя завидовал ему с детского сада: повезло же человеку иметь морское звание с рождения. Не какой-то там Кроев! И долго в голову Феде не приходило, что может быть у Борькиной фамилии какая-то другая, неприятная сторона.
Открылось это уже в третьем классе. Пришла им тогда в голову фантазия записаться в секцию самбо — чтобы, если кто полезет, уметь дать отпор по-научному. На дверях детского клуба "Факел" висело объявление о наборе в младшую группу. Тетя с красным лицом и недовольным голосом сидела у входа за столом. Она стала спрашивать — сперва у Бориса:
— Имя, фамилия?.. Школа?.. Адрес?.. Где работают родители?.. — И стала заполнять анкету.
Подошел коренастый дядька — с мускулами под спортивным костюмом, с короткой стрижкой, с полотенцем на толстой (дембильской) шее. Заглянул в анкету. Хмыкнул, сказал вполголоса тете:
— Ну, опять…
Учишь их, а потом они мотают за кордон…
Борька замигал растерянно, беззащитно.
У Феди мысли перетряхнулись в голове, вспомнились речи взрослых, беседы по телику. Он взял Бориса за рукав.
— Борь, айда отсюда… — И уже через плечо выдал дембилю: — Между прочим, есть еще одна национальность, международная. Фашисты называется…
— Ах ты… — зашипел тот, срывая полотенце. — Инна Андреевна, из какой они школы?
— Между прочим, из советской, — сказал Федя.
Уже на улице Борис виновато объяснил:
— Ты не думай, что я испугался ему ответить… Я просто не знал как… Потому что папа еврей, а мама у него русская. А у моей мамы отец был молдаванин, а ее мама — украинка. Баба Оксана… А меня никогда даже не спрашивали, кто я… А тут… этот…
Федя вспомнил, что в первом классе был у них Сашка Гринберг, славный такой, смирный, а потом вдруг сказали, что он с родителями уехал в Израиль…
— Борька! — Федю тряхнуло мгновенным страхом. — А вы не уедете? Ну… туда…
— Фиг! — серьезно сказал Борис. — Папе один раз намекнули, так он мебель поломал.
Папа Штурман был огромен и рыж. Он работал бригадиром слесарей-ремонтников в автобусном парке. Там-то на собрании (как узнал Федя впоследствии) и случилась эта история. Слесари требовали сделать субботу нерабочим днем. Дирекция возражала, бригадир Штурман, в свою очередь, отстаивал интересы своего коллектива: мы, мол, как все нормальные люди, имеем право на два выходных в неделю. Тут встал какой-то вертлявый тип и начал распространяться, что надо думать о выгоде всего автохозяйства, а любовь к нерабочей субботе — это вообще дело подозрительное. Знаем, от кого идет, от какой религии. Если, говорит, очень уж кому приспичило чтить день субботний, пускай едет в известную страну…
Он не договорил. Кулак папы Штурмана, похожий на веснушчатый арбуз, описал дугу и грянул о трибуну, на которой бригадир как раз находился. Верхняя доска от этого канула в трибунные недра, боковые стенки расселись, словно картонные, а передняя — с эмблемой из колеса с крылышками — дала продольную трещину. Голосом, от которого выгнулись наружу оконные стекла, папа Штурман пообещал:
— Я тебе … … … сейчас покажу дорогу не в ту страну, а в … … … и ты побежишь у меня туда, как наскипидаренная … … … .
Вертлявого оратора унесло в угол потоком воздуха и хохотом слесарей и водителей. Над трибуной клубилась пыль.
— Милиция-а-а! — верещала секретарша директора.
— Зови, зови милицию, — добродушно согласился папа Штурман. — У меня, между прочим, неприкосновенность, я депутат горсовета…
Потом Борис показывал Феде газету-многотиражку, издававшуюся в автохозяйстве. Там была статья с очень длинным названием: "Александр Македонский тоже был неплохим бригадиром, но зачем же трибуны ломать?" Впрочем, упрек за трибуну был единственный в этой статье. В основном же позиция бригадира Штурмана признавалась обоснованной, а чиновники из аппарата подвергались всяческой критике.
Трибуну папа Штурман починил. Подумаешь, работа! Он был мастер на все руки. И Борис научился у него многому. Недаром Федя многократно говорил Оле:
— Вот приедет Борис, он тут у нас все наладит…
Борис прибежал утром, когда Федя и Степка еле продрали глаза. Степка завизжал и облапил Борьку за шею.
— Спасите, душат! — сказал Борис. — Ты чем это мне пузо царапаешь, террорист?
— Это пряжка! У меня день рождения был, Федя подарил от него и от тебя. Правильно?
— Само собой, — подтвердил Борис, потирая под белой футболкой живот. — А я тебе еще один подарок привез. Вот… — Он полез в карман на новеньких, еще хрустящих шортах из серой плащевой ткани. И вытащил пластмассовый пистолет. Щелк — из ствола выскочила клоунская головка, закачалась на пружинке.
Степка опять взвизгнул. И умчался хвастаться подарком.
— Наплавался, значит, — сказал Федя Борису. — Ну и как?
— Интересно. Столько всего насмотрелись, даже каша в голове. Здорово… Только потом уже домой хотелось… И погода еще фиговая, от Ленинграда до Ульяновска — везде холод. И в Москве дожди. А сюда приехали — будто Африка. Первый раз оделся по-летнему, как нормальный человек…
— А я тут ни разу не искупался даже. Мать говорит: вот приедет Борис, тогда пожалуйста… Тебе полное доверие.
— Степку отведем и махнем! Ага?
— Ладно. Только…
— Что? — Борис чутко уловил Федину нерешительность.
А дело в том, что с утра должны были Федя и Нилка прийти к Оле и приводить в порядок лабораторию.
Борис глянул из-под ресниц. И сказал безошибочно:
— Чегой-то царапает твою грешную душу, дядя Федор. Раскалывайся…
— Ничего не царапает! Познакомился я тут… с одними людьми. Дело затеяли.
Ну и поведал все Борису, сердясь на себя за непонятное смущение и виноватость и понимая, что Борис все его чувства и мысли читает как на белом листе.
Но он же был замечательный, лучший на свете человек, Борька Штурман! Он поскреб щетинистую макушку и сказал с нарочитой опаской:
— А меня-то возьмут в эту компанию? Я тоже кином интересуюсь…
— На тебя там вся надежда, — с хмурой озабоченностью сообщил Федя. — Потому что никто не может ни молоток толком держать, ни паяльник. А работы всякой во сколько…
— Эх, рабо-ота… — протянул Борис на мотив "Эх, дороги, пыль да туман…".
Федя спрятал за деловитостью недавнее смущение:
— Кстати, у Ольги в школе можно будет для тебя справку выбить, что отработал практику на киносъемке. Сейчас ведь где угодно можно отрабатывать. Это чтобы тебе не вкалывать в августе на опытном участке… А то прогулял июньские трудовые дела в родной школе, турист несчастный!
Борис вдруг сказал. Строго так:
— Ты мне зубы, Феденька, не заговаривай. Боюсь я…
— Чего?!
— Не получилось бы у тебя как с Настасьей. Опять будешь изводиться до нервного истощения…
— Да ты что!.. Вот ты сам на нее посмотришь! Разве Ольга похожа на тех, кто крутит людям мозги?
Звездная метка
Оля думала, что Борис, о котором не раз вспоминал Федя, — это рослый парнишка с ухватками мастерового и снисходительным взглядом старшего приятеля. Этакий Данила-мастер. А с Федей пришел невысокий, тонкий (даже ломкий какой-то) мальчишка с острыми локтями и торчащими, "гранеными" коленками. Смуглый, с темным ежиком стрижки. Он вздохнул стесненно, бормотнул "здрасьте", прошелся по Оле взглядом из-под густых, похожих на черные зубные щетки ресниц (Оле показалось, даже, что они пощекотали ее). И сказал:
- Предыдущая
- 20/136
- Следующая
