Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Холлингдейл Р. Дж. - Страница 14

Благодаря тому факту, что Роде в это время был болен и сидел дома, мы имеем длинное письмо Ницше от 9-го числа, из которого узнаем об этой встрече. В тот день, 7 ноября, Ницше и Виндиш отправились по приглашению, но Вагнер куда-то ушел, «надев неимоверную шляпу» (вероятно, для конспирации), и встреча была перенесена на следующий, воскресный, вечер. Полагая, что соберется много народу, Ницше нанес визит к портному, который пообещал предоставить ему вечерний костюм в тот же день. К назначенному часу костюм был еще не вполне готов, и требовалось еще три четверти часа. Когда, спустя указанный срок, Ницше вновь явился к портному, костюм снова не был готов, и получить его удалось только в половине седьмого одновременно со счетом, который помощник портного требовал оплатить прежде, чем соглашался расстаться с костюмом. У Ницше не оказалось с собой нужной суммы – а может быть, и просто не было таких денег. Он попытался примерить новый костюм, сняв при этом свой, чтобы убедиться, впору ли он ему. Завязалась потасовка, из которой победителем вышел портной; он скрылся, прихватив долгожданный костюм. Ницше разразился проклятиями, опасаясь, что теперь опоздает на встречу, и искренне надеясь, что его старый костюм не вызовет нареканий. Как выяснилось, собрание было немногочисленно: только семья Брокгауза, Ницше с Виндишем и Вагнер. Ницше представили, и состоялся один из тех вечеров, характер которого отлично знаком биографам Вагнера, когда маэстро, окруженный группой почитателей, выступает единственным солистом:

«До и после ужина Вагнер играл [на фортепьяно] и включил все ключевые фрагменты из «Мейстерзингера», имитируя все вокальные партии с постоянно нарастающей энергией. Он удивительно живой, подвижный человек, говорит очень быстро, очень остроумен и делает частные собрания такого рода очень веселыми. Между делом мы довольно долго беседовали с ним о Шопенгауэре; и можешь себе представить, как отрадно мне было слышать, с какой неподдельной теплотой он отзывался о нем, говоря, что многим обязан ему и что это единственный философ, понимающий природу музыки… Потом он прочел кусок из автобиографии, над которой работал, – одну ужасно забавную сцену из его студенческих дней в Аейпциге, вспоминая о которой я до сих пор не могу удержаться от смеха… В конце вечера, когда мы оба уже собирались уходить, он очень тепло пожал мне руку и от души пригласил навестить его, чтобы поиграть музыку и потолковать о философии».

К обаянию музыки теперь прибавилось обаяние человека; от первого Ницше постепенно избавился, но от второго – никогда. Его «мятеж против Вагнера» в более поздние годы – а на самом деле возврат к самому себе – был не разрывом уз, связавших его с возлюбленным тираном, но решимостью следовать своему собственному пути. Вагнер был на 31 год старше Ницше, то есть по возрасту годился ему в отцы, и это важное обстоятельство не ускользнуло от внимания психологов; он просто не мог видеть мир иначе как своими собственными глазами. «Другом» Вагнера был его слуга, иначе он переставал быть его другом и становился, по понятиям Вагнера, врагом – Вагнер делил человечество на друзей и врагов. Издалека, в ретроспективе, жизнь Вагнера – с его операми и театром в Байрейте, результатом которого стал фестиваль, – представляется грандиозной и сам он – фигурой колоссальной, выдающейся даже на фоне века великих личностей; но если мы попытаемся увидеть его глазами современников, то неудивительным покажется тот факт, что многие, кого он пытался использовать, порывали с ним, а иногда и проклинали за ту власть, которую он имел над ними даже после разрыва. И первым в числе таких людей был Ницше – практически равный ему по степени гениальности и устремлений и, бесспорно, превосходящий в интеллектуальном отношении всех, кого Вагнер когда-либо встречал. Сцена воскресного вечера под музыку «Мейстерзингера» открыла первый акт трагедии, которой суждено было завершиться сценическим громом «Казус Вагнер» и желчью «Nietzsche contra Wagner» («Ницше против Вагнера»).

В начале 1869 г. в Базельском университете освободилось место на кафедре классической филологии, и Ричля попросили внести возможную кандидатуру. Этот пост также предполагал преподавание греческого языка в высшей школе. Ричль предложил Ницше. 10 января он известил Ницше о том, что ведется обсуждение его кандидатуры на место в Базеле. 13 февраля Ницше получил назначение, а 23 марта в Лейпциге ему присвоили докторскую степень без экзаменов на основании работ, ранее опубликованных в «Rheinisches Museum». Базель был заинтересован в том, чтобы он рассмотрел вопрос о швейцарском гражданстве на случай, если его обязанности как гражданина Пруссии повлекут за собой в будущем призыв на военную службу; подразумевалось также, что ему следует обратиться к прусской администрации с просьбой освободить его от статуса военнообязанного. Ницше направил два необходимых запроса. Он пробыл дома в Наумбурге с конца марта до отбытия в Базель 12 апреля. 17 апреля он перестал быть гражданином Пруссии. Впоследствии он никогда, однако, не исполнял требований, предъявляемых швейцарским гражданством, и таким образом всю оставшуюся жизнь формально не имел статуса. В Базель он прибыл рано утром 19-го числа.

Таковы вкратце события первой четверти 1869 г. – двери юности Ницше затворились. В свои 24 года он достиг пределов возможного в карьере филолога. Следуя обычным путем, ему потребовалось бы много лет, прежде чем он мог надеяться на кресло в университете, – теперь же оно досталось ему практически без усилий. Его сестре и матери это казалось невероятным везением, но сам он был далеко не уверен, что для него это был оптимальный вариант. «Не следует, – писал он позже, – становиться профессором университета в возрасте 24 лет» – мнение, с которым конечно же согласится большинство людей. Волей-неволей возникает ощущение, что Ричлю следовало бы дать выход своему энтузиазму по более зрелом размышлении: Ницше в то время стоило не обременять обязанностями, а, наоборот, сократить их, не ограничивать сферу его интересов, а расширять ее. Кроме того, ему нужен был опыт – и психический, и интеллектуальный. С шести лет он пребывал в школе – целых восемнадцать лет, – и теперь ему предстояло задержаться здесь еще на десять. Когда он оставил Базель, ему было 34 года, и с тех пор, как он был зачислен в наумбургскую школу для мальчиков, ему еще никогда не доводилось расставаться с атмосферой класса на срок, превышающий несколько месяцев. Перед ним как философом стояла цель преодолеть школьные формулы мысли и лексикона, чтобы постичь реальность, или, как он сам выражался, Dinge – «вещи». «Не следует позволять книгам вставать между нами и вещами», – писал он, но в первые тридцать четыре года жизни сам был погружен в книги, и большую часть этого времени в самую книжную из всех дисциплин – филологию, где единственными «вещами» являются собственно книги. В этом состояла причина главного недостатка его сочинений: незнание того, как на самом деле живут «обычные» мужчины и женщины.

Не последним соблазном, склонившим его принять пост в Базеле, был соответствующий должности оклад. Семья Ницше была в строгом смысле бедна: основным доходом матери служила ее вдовья пенсия, и обучение сына стало бы невозможным без поддержки государства. Оклад профессора университета был таков, что Ницше просто не посмел отказаться.

Таким образом, финансовые соображения, гордость столь быстрого и высокого взлета, отсутствие какой-либо видимой альтернативы – вот причины, сделавшие в конечном итоге невозможным отказ от Базеля. Но ехал он туда с настроением, которое, несомненно, встревожило бы Ричля, знай он об этом. Накануне отъезда в новую жизнь Ницше высказал нечто такое, что выражало не просто неудовлетворенность филологией, а говорило о почти презрительном отношении к ней:

«Время истекло, наступил последний вечер пребывания дома, – писал он Герсдорффу 11 апреля, – завтра утром я должен отправиться в большой-большой мир, в новую незнакомую профессию, в трудную и угнетающую атмосферу долга и труда. И снова я прощаюсь: золотой век свободной, безудержной деятельности… в безвозвратном прошлом: теперь правит суровая богиня Повседневность… Теперь я сам должен стать Мещанином!.. Нельзя принимать должности и звания, не расплачиваясь за это, – единственный вопрос состоит в том, из железа эти оковы или из нитей. И я все еще полон решимости время от времени разрывать их. [Влияние Шопенгауэра, по его словам, было чересчур велико, чтобы он когда-нибудь позволил себе опуститься до состояния только «человека профессии»]. Напитать мою науку свежей кровью [философия Шопенгауэра], донести до моих слушателей ту шопенгауэровскую серьезность, которой отмечено чело возвышенного человека, – вот мое желание, моя самая храбрая надежда; я хочу быть более чем наставник квалифицированных филологов».