Ведьма - Мишле Жюль - Страница 38
- Предыдущая
- 38/60
- Следующая
Так все ярче выступала смешная и отвратительная сторона дела. Те немногие латинские слова, которые им подсказывали, монахини произносили искаженно. Публика находила, что дьяволы, по всей вероятности, не кончили четвертого класса. Нисколько не смущаясь, капуцины заявили, что если дьяволы слабы в латыни, то они зато превосходно говорят чепуху.
Гнусный фарс казался на расстоянии шести – десяти лье – в Сен-Жермене, в Лувре – чудесным, пугающим и страшным. Двор удивлялся, трепетал. Ришелье (очевидно, чтобы понравиться) совершил низость. Он приказал заплатить заклинателям и монахиням.
Такая милость воодушевила шайку, свела ее с ума. За нелепыми словами последовали позорные поступки. Под предлогом, будто монахини устали, заклинатели водили их – и притом сами – гулять за городом. Одна из них забеременела. По крайней мере все говорило в пользу такого предположения. На пятом или шестом месяце все признаки беременности исчезли: находившийся в ней дьявол признался, что по злобе оклеветал монахиню мнимой беременностью. Историк сообщил нам этот эпизод из луденского дела.
Рассказывают, что отец Жозеф явился тайно, но, видя дело проигранным, бесшумно удалился. Явились также иезуиты, принялись за заклинания, ничего не добились, прислушались к общественному мнению и также исчезли.
Монахи-капуцины, однако, настолько запутались, что им оставалось только спастись террором. Они расставили коварные ловушки гражданскому судье и его жене, желая их погубить, задавить в зародыше возможную в будущем реакцию правосудия. Наконец, они поторопили комиссию устранить Грандье. Дело не клеилось. Даже монахини ускользали из их рук. После страшной оргии бешеной чувственности и бесстыдных криков с целью пролить человеческую кровь две или три монахини почувствовали к себе отвращение и ужас. Несмотря на страшную судьбу, ожидавшую их, если они заговорят, несмотря на уверенность, что они окончат жизнь в подземной тюрьме, они в церкви признались, что они осуждены, что они разыгрывали комедию, что Грандье не виновен.
Они погубили себя, но не остановили дела, как не остановил его и поданный королю протест города. Грандье был присужден к сожжению на костре (18 августа 1634 г.).
Ярость его врагов была так велика, что до костра они потребовали вторично, чтобы в его тело вонзили булавку с целью отыскать печать дьявола. Один из судей пожелал даже, чтобы у него вырвали ногти, однако хирург отказал.
Боялись эшафота, боялись последних слов страдальца. Так как в его бумагах нашли сочинение против безбрачия священников, то его сочли не только за колдуна, но и за вольнодумца. Вспоминали смелые речи, направленные мучениками свободной мысли против своих судей, вспоминали последнее слово Джордано Бруно, смелую угрозу Банини. Стали торговаться с Грандье. Ему сказали, что если он будет благоразумен, то его не сожгут, а удавят. Слабый священник, человек плоти, сделал плоти еще одну уступку и обещал не говорить. Он молчал как по дороге к плахе, так и на эшафоте. Когда его крепко привязали к столбу, когда все было готово, когда уже поднесли огонь, чтобы его окружить пламенем и дымом, один из монахов, его исповедник, зажег костер, не дожидаясь палача. Несчастный, которого обязали словом, мог только промолвить: «Так вы меня обманули».
Поднялся огненный вихрь, запылало горнило страданий.
Послышались лишь крики.
В своих мемуарах Ришелье говорит об этом деле мало и с явным стыдом. Он дает понять, что подчинялся полученным приказаниям, общественному мнению. Оплачивая заклинателей, давая волю капуцинам, позволяя им торжествовать во всей Франции, он, однако, сам ободрял, искушал мошенников. Гоффриди, возродившийся в лице Грандье, еще раз воскрес в еще более грязном лувьенском процессе.
Как раз в 1634 г. дьяволы, изгнанные из Пуатье, перебрались в Нормандию, копируя и вновь копируя глупости, совершенные в Сен-Боме, безо всякой изобретательности, безо всякого таланта, безо всякого воображения. Ярый провансальский Левиафан, подделанный в Лудене, теряет свое южное острословие и выходит из затруднения только тем, что заставляет монахинь бегло выражаться языком Содома.
В Лувье – увы! – он теряет даже свою смелость, становится тяжеловесным северянином, становится жалким и убогим.
Если бы Ришелье не отказался от расследования, которое потребовал отец Жозеф против исповедников-иллюминатов, мы имели бы своеобразные сведения о внутренней жизни монастырей, о жизни монахинь. Их может заменить лувьенское дело, более поучительное, чем процессы в Эксе и в Лудене. Оно показывает, что духовные отцы, имевшие в иллюминизме новое средство совращения, тем не менее пользовались и старыми обманами: колдовством, дьявольскими видениями, призраками ангелов и т. д.
Из трех последовательно сменивших друг друга в продолжение 30 лет духовников монастыря в Лувье первый, Давид, является иллюминатом, сторонником Молиноса (еще до Молиноса), второй, Пикар, действует при помощи дьявола как колдун; третий – принимает облик ангела, вот главная книга, посвященная этому делу: «История Мадлены Баван, монахини монастыря в Лувье, с присоединением протокола ее допроса и т. д. 1652 г., in 4, Руан».
Время, когда появилась эта книга, объясняет нам ту удивительную откровенность, с которой она написана. В эпоху Фронды один смелый священник из ордена ораториев открыл в руанской темнице эту монахиню и осмелился написать под ее диктовку историю ее жизни.
Мадлена родилась в Руане в 1607 г. и осталась девяти лет сиротой. Двенадцати лет ее отдали учиться к белошвейке. Исповедник, францисканец, полновластно хозяйничал в доме. Белошвейка шила белье для монахинь и всецело зависела от церкви. Монах внушал ученицам (опьяненным, без сомнения, белладонной и другими колдовскими напитками), будто водил их на шабаш и венчал их с дьяволом Драконом. Так поступал он с тремя девушками. Мадлена в четырнадцать лет стала четвертой. Она была очень религиозна и почитала в особенности святого Франциска. Только что в Лувье был основан монастырь одной руанской дамой, вдовой прокурора Эннекена, повешенного за мошенничество. Даме хотелось, чтобы это учреждение содействовало спасению души покойного мужа. Она посоветовалась со святым человеком, со старым священником Давидом, который и взял на себя управление новым монастырем. Расположенный за оградой города, окруженный лесом, бедный и мрачный монастырь, имевший такое трагическое происхождение, казался местом суровой жизни. Давид был известен как автор странной и страстной книги, направленной против темных сторон монастырской жизни: «Кнут для хищников». Этот строгий человек имел, однако, очень странные представления о чистоте. Он был адамитом, то есть проповедовал превосходство наготы, которую Адам не скрывал в состоянии невинности.
Послушные его доктрине монахини лувьенского монастыря заставляли (летом, без сомнения) послушниц, которых нужно было усмирять и укрощать, возвращаться в состояние праматери. Такому наказанию их подвергали как в особых садах, так и в самой часовне. Мадлена, шестнадцати лет принятая в монастырь послушницей, была слишком горда (тогда, быть может, и слишком чиста), чтобы согласиться на такой странный режим. Она возбудила неудовольствие, и ей был сделан выговор за то, что во время причастия она пыталась покрыть грудь напрестольной пеленой.
Так же неохотно разоблачала она и свою душу. Она не любила исповедоваться игуменье – явление обычное в монастырях, встречавшее обыкновенно одобрение аббатис. Мадлена предпочитала довериться старому Давиду, который отделил ее от других послушниц. Он не скрыл от нее доктрину монастыря, иллюминизм. «Тело не может загрязнить души. Грехом, делающим смиренным и исцеляющим от гордости, необходимо убивать грех» и т. д.
- Предыдущая
- 38/60
- Следующая
