Древнерусская игра: Много шума из никогда - Миронов Арсений Станиславович - Страница 100

• Предыдущая
• 100/130
• Следующая

— Баба? Ха-ха… Откуда среди богатырей бабе взяться? Деда, тебе не во сне ли приснилось?

— Ну-ну! — Старик обиженно погрозил Даниле увесистым концом посоха. — Я на жемле што три года прожил! Ужо наверно мужука от бабы отличу! Оно и верно, што непросто: на рожах-то у них личины железныя… Только я по приметам догадался: жинка сто в доспехе воинском! Во-первых, больно уж она кобылу свою обхаживает — гриву ей шкребет да ленты заплетает. Во-вторых, кота моего Шелудивку пригрела, молока ему дала… А потом… какой же мужик с корточек по малому нуждается?!

— Дед, да ты все же чекист! — Данька расхохотался. — Настоящий Шерлок Холмс. О чем еще ты догадался по своим приметам?

— Я-то? Хе-хе. Обо всем догадалша. Про тебя приметил, шо паря ты добрый, удалой молодец. Только вот плохо: человека недавно зарезал. Живую душу загубил.

— Я?! Человека зарезал? Ха-ха! — Данила только головой покачал. — Ну ты, деда Пошух, как скажешь… Шутник ты.

— Не Пошух, а Пошух. И шутник-то первый ты сам будешь: петуньи паточной напился и давай гулять — головы рубить да с ведьмянками в куштах валятьша… Шовсем оборзел, гумноед!

Данила рывком обернулся, быстро шагнул к старику и присел перед ним на корточки, невесть зачем потирая руки в стальных рукавицах. Нагнул голову и заглянул под шляпу — туда, где в бороде голубели два круглых блестящих глаза:

— Слушай, дед… с чего ты взял? Я что, на убийцу похож?

— То-то и оно, шо не похож. — Старичок грустно вздохнул. — Похож ты, паря, на будущего богатыря святорусского, а ведешь себя как гумноед. Хошь бы кровь с портов-то отмыл. Бледный весь как поганка, и руки холодные. На-кось, медку хлебани — полегчает!

Невесть откуда в его землистой ручке возникла плошка с бледно-золотистой тяготной сладостью на дне. Данила молча принял чашку, запрокинул в распахнутую пасть, подставляя язык под неспешную тяжелую струйку.

— Это мед старый, самолучший: одна братина гривну стоит, — пояснил дед. — Я сам пашечник буду, пчел развожу. На цветных жапахах с малолетства вошпитан — любую травинку носом чую. С утра пошел жемлянику шобирать, гляжу — богатырь на пригорке почивает, а вместо русского духу от него петунией отравистой разит. Ну, думаю, пропала русская жемля, коли добры молодцы замешто молока либо бражки медовой поганую петунию глотають. Нехорошо ето, Даниил Каширин.

Данька судорожно глотнул и отбросил опустевшую чашку:

— Как ты меня назвал?

Дед вздрогнул.

— Как нажвал? Да ты ж сам говоришь: гумноед… С другого времени к нам свалился. А шо? Не так?

— Так, все так. — Данила тряхнул головой. — Скажи, дедушка: что такое петуния?

— Да трава такая никчемная раштет, цветами воняет. Волхвы да иные дурашки темныя ее собирають и вино из ея гонять. Один глоток человеку язык на весь вечер развязывает, все потайные мысли наружу выгоняет. Ента петуния людскую волю за один миг глушит, точно веслом по темени. Потому тебя и Метанка-лихоманка охмурить ухитрилась, шо душа у тебя через ту петунию рашшлабилась…

Данила вдруг вскочил, подбежал на миг к лошадям, выхватил из седельной торбы какой-то сверток…

— Слушай, дед! Ведь ты пасечник, травы хорошо знаешь! — Он вытряхнул из свертка на земляничный ковер с дюжину знахарских лепешек и подозрительного вида тряпичных мешочков с колдовскими порошками. — Научи меня, дедушка, как этим пользоваться… А то я насобирал у разных людей кучу всякого добра, а толку никакого… Расскажи, а я с тобой поделюсь.

Старик мелко покачал шляпой и уперся бородой в рукоять посоха.

— Вот смотри: это я у Данэила взял: трава какая-то, гвозди железные и щепоть черного порошка, — продолжал Данька, перебирая в пальцах магический реквизит. — А вот лепешки вонючие у Жереха на столе лежали — вместе с мазью и сушеными кореньями… Научи меня, дед!

— Я тебя научу, — кивнула шляпа. — Шлухай внимательно. Главно, не напутай. Собирай все свои порошки да травы в мешок и штупай по тропинке до штарого дуплистого дуба. Под тем дубом начинается живописный обрыв… Вот в ентот обрыв все твои шнадобья надобно швырнуть — метко и ошторожно. А опосля ворочайся назад, я табе ишшо меду дам.

Некоторое время Данила тупо глядел на трясущуюся от смеха бороду, потом сплюнул и расхохотался сам.

— Дед, ты не прав, — наконец заметил он. — Мне по долгу службы приходится встречаться с разными говнюками, которые так и норовят насыпать в стакан какой-нибудь порошок… А я совершенно без понятия — так нечестно.

— А ты их того-этого… веслом по темени, говнюков-то! И шразу честно будет! — мгновенно предложил дед, не переставая икать от смеха. — Ладно, шлухай: вот ето и есть петуния — на вид желтая и соплями пахнет. А ето железняк-порошок: единой щепоткой оземь бросив, можно лучших друзей-товарищей на время ворогами лютыми сотворить… Теперь запоминай: корень кровопивы от жуткого холода сохранит; зимнего чеснока цельный зубок от яду помогает. Лепешка с одолень-травой заику краснобаем сделает, поможет зубы заговорить. Кукушкины слезы — трава чудесная: одну горсть лошади в овес метни, и побежит втрое быстрее прежнего, да притом без устали. Лепешка с дурманом на вкус негожа, однако после нея ночью видишь как днем, будто зверь дивий. И, наконец, сон-трава: ежли одну щепоть пыльцы в лицо человечку бросить, тут-то его в сон и метнет. Ненадолго, но крепко.

Данька замер перед развалом порошков и лепешек, напряженно запоминая.

— Однако же лучше в обрыв метнуть, — подытожил тем временем пасечник. — Потому как добрый мед лучше любого ведьмина корня. И для богатыря целебнее. Вот, к примеру, можжевеловый медок на кулак силу кладет; черемховый ноги облегчает для дальней беготни. Вешний мед на бодрость и бессонье горячит, княжий — раны затягивает… А гвождичный для женатых мужуков в любое время весьма хорош — и с утречка, и к вечеру. Хе-хе.

— А ты бы у подруженьки швоей поспрошал про меды да травы, — добавил он, наблюдая, как Данька собирает обратно в сверток волшебные лепешки. — Она ведь у тебя медовая лихоманка… Все ведьмины тайны ведает.

— Это не моя подружка. — Данила невольно оглянулся на спящую девочку. — Я ее случайно встретил сегодня ночью… До сих пор не пойму, как все получилось.

— А шо тут понимать? — подмигнул старичок. — Очаровала она тебя, вот и весь сказ. Метанка-шметанка-добру-молодцу-приманка. Бона на руке школько бубенцов да колокольцев приговорных понавешено — один раз рукой махнула, и богатырско сердце уж горит-штрадает… У тебя небось от одного звона можги ражмякли?

Данила молча отошел к лошадям, тщательно уложил в седельную торбу сверток с травяными зельями. Потом, не глядя на старого пасечника, подошел к Метанке, склонился над ней… осторожно выпутал из звонкой россыпи волос безвольную теплую ручку с дюжиной узких браслетов на запястье. Отцепил единственный крючок и сунул сонно брякнувший ворох бубенцов за пазуху.

Бледная ручка беззвучно упала обратно в траву, поникла в землянику.

— Ну-ну… Шовсем обидели дивчинку, — грустно протянул борода. — Сперва один молодчик поясок похитил, а нонче другой детина опястье украл. Помирать ей теперя придется. Из нечисти прогнали, а в людях обманули…

— Я не украл, — тихо сказал Данька. — Я обменял, а не обманул.

Он стащил с руки неширокую медную пластинку, изогнутую на манер браслета и исчерканную летучей резьбой гравировки: по металлу струился сложный орнамент из перевитых гадов, крылатых чудовищ и невиданных растений. Поднес этот грубый браслет к самому носу и на всякий случай повторно провел внимчивым взором по вычурной ленте узора: какие-то каленые стрелы, горячие наковальни и золотые жуки увиделись ему на этот раз. Это была та самая ТАБЛИЦА ЖЕСТЯНА С УЗОРАМИ, которую зачем-то упорно разыскивал стольный боярин Окула. Вчера, едва очнувшись в подвале сгоревшей кузни, он отыскал ее на дне своего сундука с сокровищами — именно ради этой полоски металла Даньку-коваля надлежало УПРАВИТЬ В ЖЕЛЕЗАХ в Престол на допрос к Окуле.

— Не навсегда, а только на время, — сказал он. Зацепив пальцами девичью кисть, приложил прохладную медь к бледной коже… концы обруча легко обвили ведьмину руку. — Вполне равноценный обмен.

• Предыдущая
• 100/130
• Следующая