Выбери любимый жанр

Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич - Страница 26

Изменить размер шрифта:

Светлая улыбка тронула Колькины губы, глаза наполнились мечтательной радостью. Но потом он вспомнил об Иволгине, о границе — и снова нахмурился. «Все-таки не нашел ты пока себя, Колька, не определился в жизни. А Суворов, говорят, в девятнадцать лет уже полком командовал…»

Темнело. Со стороны полустанка, заволакивая небо, надвигалась молчаливая глыба сумерек. Она напоминала тучу, и только звезды, плывущие в ней, говорили о близком сумраке ночи. Звезды загорались над полустанком, как светофоры. Радуясь им, возбужденно закричал паровоз, и потом еще долго в засыпавшую степь уползал перестук колес. «Уехал Андрей», — с грустью подумал Колька.

Он поднялся и не спеша побрел навстречу Елене. «Люби людей — и тогда все сможешь».. — сказал Андрей. Может, и этом и заключается смысл жизни: делать то. что необходимо людям, для них и во имя их. Тогда и большую судьбу обретешь, и дорогу найдешь настоящую. Да и что такое для человека настоящая дорога? Наверное; та, которую выбирает народ…

Хмурились курганы, сдвинувшись к обочинам шляха, угрюмо молчали над съежившейся стежкою большака. Темнота сузила, сгладила с уснувшими травами степную дорогу. В наезженных колеях застыла глубокая ночь. Колька прибавил шагу. Он впервые пожалел о том, что не проводил Елену до полустанка. «Там бы и обождал… А теперь не испугалась бы она».

Чем тревожнее нарастала в нем эта мысль, тем больше он торопился. В лицо ему били ночные бабочки, над головой шарахались в темень летучие мыши. Колька уже почти бежал. И облегченно вздохнул, когда различил, наконец, впереди силуэт Елены. Она шла боязливо и медленно, пугливо озираясь на каждый шорох. Обрадованно откликнулась на Колькин голос, метнулась навстречу. Дышала учащенно, но теперь уже весело, свободно, точно избежала какой-то опасности.

— Испугались? — с нежной участливостью и в то же время виновато спросил он.

— Немножко… Наверное, с непривычки. Жутковато все-таки.

— Дурак я: отпустил вас одну…

Елена не ответила. Коснулась щекой его плеча — так, рядышком, они и пошли к Стожарску. На душе у Кольки стало легко, спокойно. Куда девалась пугающая угрюмость степи — степь сейчас казалась просто немного усталой да, может быть, чуточку заговорщицкой. Травы шептались хитровато-ласково, горячо и торопливо, как девчонки-тихони. Разгадывая их тайны-наговоры, посмеивались звезды-всезнайки, не пряча в глазах добродушного блеска смешинок… А ровное дыхание женщины, идущей рядом, пробудило в Кольке еще не осознанную мужскую гордость: одного его присутствия оказалось достаточно, чтобы Елена успокоилась, позабыла обо всех тревогах и страхах. Ободренный, приподнятый этим чувством, Колька крепче прижал Елену к своему плечу. Может быть, его движение и нарушило задумчивость женщины.

— Я рассказала Андрею обо всем, — тихо промолвила она.

— О чем? — не понял он. Затем, словно догадавшись и не веря, спросил: — О моей любви?

— Нет, о своей, сказала Елена. — О том, что девчонку, замерзавшую в подворотне, отогрели во второй раз.

Колька растерянно молчал. Его радовала, нет, больше того, — восторгала смелость Елены, смелость, на которую он, может быть, не решился бы и сам. И в то же время он не знал, права ли Елена, огорчив перед отъездом Иволгина. Ведь Иволгин уезжал на границу… Потом как-то вдруг все отодвинулось на задний план: и граница, и капитан. При чем здесь они? Елена, кажется, любит его, любит — и это самое важное! Важное не только для него, Кольки Лаврухина, важное — не может не быть важным! — для всех кто живет, дышит, радуется, видит звезды и эту ночь.

Как он богат: с ним любовь Елены! Такого богатства ист ни у кого — ни в морях, ни в самых счастливых землях. Но сравнению с этим богатством кажутся ничтожными, проходящими любые заботы и горести, трудности и огорчения. Завтра он пройдет по Стожарску, встретит земляков, и никто из них не догадается, что он, Колька Лаврухин, переполнен счастьем. Да что Стожарск: соберись люди со всех континентов, и тогда не найдется никого, кто мог бы сравниться с ним! Любовь — какое же это богатство! И как легко нести это богатство в себе!

Колька внезапно остановился, схватил руки Елены и горячо, словно признаваясь в самом сокровенном, выпалил:

— Если б вы знали, как мне хочется совершить что-нибудь великое, настоящее!

Он произнес это так мечтательно, так наивно-восторженно, что Елена не выдержала, расхохоталась.

— Колька, милый, ты хочешь прославиться?

— Да нет, не то, — ответил он так же весело, невольно заражаясь ее настроением. — Понимаете… Я хочу быть достойным вас. Чтобы вы но мне но ошиблись!

Улыбка по-прежнему согревала лицо Елены, но теперь в нем появилась девичья неясность, слегка удивленная и, может быть, поэтому смущенная благодарность, сквозь которую едва проскальзывала почти неуловимая грусть. Колькина искренность и чистота, видимо, тронули женщину и в то же время вызвали в ней какие-то невеселые, недоступные никому другому думы.

— Разве женщины отвечают лишь на любовь великих? — с ласковой обидой и укором вымолвила она. — И почему — достойным меня? Я — самая обыкновенная. Неудачливая. И мне уже двадцать шесть лет…

— Ну и что же! — запальчиво перебил Колька. — Подумаешь: двадцать шесть… Кому какое до этого дело!

— Когда-нибудь ты поймешь это, — вздохнула Елена. — Любовь не должна жить минутами, она обязана задумываться о будущем. А я, из нас двоих, — старшая. Значит, и задумываться — мне.

— Да о чем же? — спросил он порывисто и тревожно, не понимая боли, но чувствуя ее в словах женщины.

— Все о том же, о будущем. — И тихо, почти шепотом, сказала: — О твоем, Колька. — Потом отвернулась и, уже не скрывая грусти, добавила: — Задуматься… А разве это легко? В любви разум всегда имеет пределы… Мне попросту давно бы пора уехать отсюда. Еще после той ночи, штормовой, — помнишь? Когда я ждала тебя с моря… Впрочем, не будем говорить об этом, — снова обернулась Речная к нему. — Ты сегодня доставил мне такую радость, о которой женщина может лишь мечтать. Я буду помнить тебя долго-долго… Всю жизнь.

— Помнить? — вдруг рассердился Колька. Он сжал руки Елены, рывком привлек ее. — А я просто не позволю вам забывать меня. Я найду вас, где бы вы ни были!

Она смотрела на него радостно, почти счастливо. Ласково высвободила руки, смеясь, потерла одну о другую.

— Больно, — призналась виновато, сквозь улыбку. И эта улыбка, согретая радостью, по-детски доверчивая и немного обиженная, обезоружила Кольку, наполнила его щемящим чувством раскаяния. Он осторожно взял Еленины пальцы, которые только что сжал, поднес к губам и стал бережно на них дуть, точно отогревая.

— Пойдем: видишь, травы прислушиваются? — пошутила Елена, не отнимая пальцев от Колькиных губ. — И если хочешь, — я объясню тебе все.

Они шли, держась за руки. Елена долго молчала, словно собираясь с мыслями или подыскивая нужные слова. Потом, не глядя на Кольку, сказала:

— Женщины об этом редко говорят… Там, на отмелях, когда ты впервые написал о любви, я все представляла совсем по-иному. «Мальчишка, мечтатель, придумавший себе первую любовь». И решила: зачем огорчать мальчишку! Пусть выдумывает. Все-таки приятно, когда нравишься… Все оказалось гораздо глубже, серьезнее. Именно поэтому я непрерывно думаю, думаю, думаю… О себе, о тебе, о нас… Ты сильный, ты настоящий, как говорит Андрей. Перед тобой такие далекие дороги! А мне уже двадцать шесть… Не перебивай, — сдвинула брови Елена. — Двадцать шесть…

И если бы мы пошли по этим дорогам вместе, я устала бы раньше тебя. Таков закон. И тогда… Я не хочу, чтобы ты оглядывался назад, останавливался из-за меня. Любовь должна только окрылять. Только окрылять, — повторила она убежденно. Умолкла. Затем, заставив себя улыбнуться, взглянула, наконец, на Кольку. — Вест-тень-зюйд. На нашей дороге все должны быть счастливы, мальчик. И ты — прежде всего.

Колька не возражал лишь потому, что почти ничего не понял из торопливых, сбивчивых слов Елены. При чем здесь двадцать шесть лет! Какой такой дурацкий закон!.. Насупившись, он упрямо думал об одном: они все равно будут имеете. Обязательно вместе, иначе — как же жить? Нет, пусть Елена говорит что хочет — он, Колька Лаврухин, все равно добьется своего: девчонка, замерзавшая в подворотне, будет счастлива. До самых последних дней!