Месть Анахиты - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/57
- Следующая
Как всегда, когда начиналась вакханалия, Фортунат ушел на «некрополь» — греческое кладбище за городской стеной. Вот уж где тихо, спокойно.
Сперва он долго стоял у оврага, над общей могилой погибших здесь римских солдат, без слез горевал по отцу. Отец никогда не плакал и не любил, если кто плакал при нем. Затем Фортунат отыскал между склепами скромную могилу. Он набрел на нее однажды в часы тоскливых скитаний и с тех пор приходил навестить.
Солнце грело ему голову, плечи. От ярких лучей слезились глаза. И сквозь слезы, уже который раз, Фортунат читал на могильном камне:
Он не знал, что это стихи Сафо. Но хорошо понимал их. И Фортунат плакал здесь один, над никому, кроме него, не нужной, забытой могилой.
— Он у нас чистоплюй! — издевался над ним Тит, когда Фортунат покидал их пьяное сборище. — Ха-ха! Мамин сыночек. Поэт…
Если ты не лезешь со всем свиным стадом в грязную лужу, ты уже не такой, как все. Ты чужой.
Он все думал свое. Вот был здесь город, живой. И каждый, как умел, занимался своим делом. Маленький город, в нем никто не помышлял о великих походах и завоеваниях. Никто никому не угрожал. С населением местным греки давно уже поладили. Во всяком случае, ни один из жителей Зенодотии никогда не бывал в Риме, не собирался стереть его с лица земли…
Так почему же Рим нахально явился в этот бедный город и стер с лица земли его жителей?
Фортунат не понимал. Молод еще, слишком мало он знает. Непонимание рождает отчуждение, отчуждение — злобу. Из злобы, не находящей ответа на ее вопросы, вырастает ненависть.
Ко всем и ко всему на свете…
Сурхан, со своим конным войском, чрезвычайно легким на подъем, явился в Мидию, крепость Газаку, где начальника саков ждал царь царей.
Последний раз они виделись осенью, когда Хуруд, рассердившись на Сурхана за одну его не совсем безобидную шутку, отправил строптивого сака в Мехридаткерт.
— Поживешь в тишине у молчаливых святынь — может, они тебе внушат осторожность в речах…
А шутка была такой:
— Случись, не дай господь, в нашей стране повальный мор на мужчин, государь сам-один сумел бы заменить всех усопших. И государство не осталось бы без детей… — Сурхан намекнул на бесчисленных, злых и прожорливых чад Аршакида — лишь сыновей у него было тридцать. — Ведь у нас и сейчас, куда ни плюнь, попадешь в жадно раскрытую руку царского сына. Вскоре все население державы будет состоять из царевичей и царевен. Это бы ладно! Но кому же тогда землю пахать, скот пасти и кормить ораву сладкоежек?
— Да-а, хороша шутка…
Сурхан озабоченно нахмурил густые, круто вскинутые брови. Какой же будет она, эта новая встреча?
— Родителю нездоровится, — предупредил бледный царевич Пакор. — Пусть достойный Сурен, — назвал он сака на парфянский лад, — не обременяет владыку слишком долгой и утомительной беседой…
— Воздержусь, — угрюмо кивнул Сурхан. — Я не охотник до нудных разговоров, ты знаешь.
Пакор, сам изможденный и белый, как хворый, ведя Сурхана с десятком его телохранителей в глубь помещений, то и дело вздрагивал, оглядывался, в страхе замирал перед поворотами и высылал слуг вперед, проверить, свободен ли путь.
Усы у него мелко тряслись, как у кролика.
«Что это с ним? — раздраженно думал Сурхан. — Вот еще один умственный недоносок будет нами править, если Хуруд вдруг возьмет да умрет…»
Не дай господь! Хуруд — тот хоть чем-то обязан Сурхану, с ним еще можно ладить.
Из ниши узкого окна над каменной лестницей, хлопнув крыльями, слетела горлица.
— Вай! — Пакор чуть не упал.
Сурхан озарился веселой догадкой: «Боится! Он боится Красса. Ведь это трус. Вот почему у него такой похоронный вид. Фромены уже мерещатся ему у крепостных ворот».
Они быстро ввалились все вместе в просторный зал, где вдоль стен, на коврах, уныло сидели сатрапы, начальники боевых отрядов, старосты окрестных селений.
Царь царей хворает…
Сурхан на ходу отвесил всем легкий поклон, в ответ на который, уже за спиной, услышал приветливо-равнодушное бормотание. На ходу отстегнул, сунул стражу свой меч. Он спешил. Телохранители остались в зале присутствия.
— Сурен! — со стоном приподнялся на ложе рыхлый, оплывший Хуруд с завязанной головой.
В опочивальне темно, как и во всей этой мрачной крепости, и лицо его величества, продолговатое и бледное, как тыква, зеленеет в душной тьме.
Может, от тонкой зеленой завесы на узком окне оно кажется зеленоватым.
— Как я ждал тебя! Глаза проглядел.
Царь, кряхтя, усмехаясь и морщась, потер поясницу. Мол, прости, я бы рад встать навстречу тебе, да глупая боль не пускает. Смешно. Государь отстранил халдейского лекаря, который бережно поддерживал его под локоть, обнял и поцеловал Сурхана, услужливо наклонившегося к нему.
— Ну что? Все таишь обиду на меня, сын мой любезный?
Аршакид отер полой атласной туники мокрые губы. Еще недавно крепкий, подвижный и, со своим крупным носом, большими глазами и подбородком, даже мужественно-красивый, он теперь как-то весь опух, обвис и ополз.
«Неужто и я в пятьдесят с чем-то лет стану такой же развалиной? — горько подумал Сурхан, тронутый его беспомощностью. — Если доживу до пятидесяти с чем-то лет…»
— Какие обиды, отец? — вздохнул Сурхан. — В такое время… — Он уже простил царя в своей душе. Человек пожилой, усталый. Мало ли на кого какая находит блажь. Сурхан и сам не из меда сделан…
— Да, ополчился на нас злой дух Анхо-Манью в образе нечестивого Красса!
Хуруд потянул Сурхана за его огромную руку и усадил на ложе возле себя. От ложа, застланного ярким шелковым покрывалом, пахло чем-то кислым, убогим, унижающим достоинство царя царей. И Сурхан, нагнувшись, отер измятым этим покрывалом слезы жалости к больному.
— Что будем делать? — спросил Хуруд проникновенно. — Из-за Тигра пришел какой-то беглый человек. Он донес: Красс сводит к Фурату (Евфрату), к переправе у Зейгмы, все свои легионы.
Он сделал усилие, сел. Взял со столика чистую писчую доску, стило, изобразил извилистую линию — реку и обозначил слева возле нее городок — кружок.
— Как велико фроменское войско? — склонился Сурхан к писчей доске, видя в ней пустынный берег и нестерпимый блеск воды под весенним солнцем.
Все время ему здесь приходится гнуться. А говорят, малые гнутся перед большими. Наоборот…
— Беглец говорит: тысяч сорок, если не больше.
— Ого! — Доска почернела в глазах Сурхана. — Что за беглец? — спросил он с досадой. — Как его зовут?
— У него нет имени, — зевнул Хуруд. — Безвестный бродяга с черной повязкой на лбу. Видно, клеймо под ней скрывает…
— Какой он из себя?
— Сероглазый.
— Да? — встрепенулся Сурхан. — Дозволь, я возьму его себе? Коль скоро он из тех мест, покажет пути-дороги.
— Возьми. Если не успел удрать.
— Он где-то здесь, — сказал Пакор. — Я утром видел его. Он вышел взглянуть на войско твое. Найти?
— Сам найду. — У Сурхана отчего-то потеплело на душе. Будто ему пообещали необыкновенную встречу.
— Итак… — Царь поправил доску на коленях, чтобы уложить ее поудобней. — Мы знаем, где Красс. Но куда он тронется оттуда? Может, вверх по Фурату, на север, в Армению. — Царь прочертил дрожащей рукой стрелку вверх и вправо. Она получилась неровной. — А может, на юг, на Селохию, — провел он вниз другую слабую стрелку. — Мы здесь, — проложил Хуруд еще одну извилистую линию — реку Тиф — и подальше, справа от нее, обозначил вторым кружком Газаку. — Как полагаешь, сын мой любезный, — царь осторожно погладил Сурхану тяжелую руку, — не пойти ли мне с главным войском в Армению? — Он указал на вощеной доске короткой четкой стрелой свой путь наперерез войску Красса. — Этим я обезврежу друга фроменов, Артавазда, — о ничтожный сын великого отца! — и закрою Крассу северный ход. Ты же двинешься прямо отсюда за Тигр, — он пересек справа новой четкой стрелой вторую извилистую линию, — чтобы отвлечь противника на себя.
- Предыдущая
- 37/57
- Следующая
