Месть Анахиты - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/57
• Следующая

— Ведь если войско, — продолжал степенный Вагиз, — послано римским народом, то проконсул должен понять, что война будет жестокой и непримиримой.

«Проконсул? Болван. Не мог, хотя бы из посольской учтивости, назвать новым титулом. Варвар — что с него возьмешь?..»

— …Если же проконсул, как слышно, — глаза Ва- гиза смеялись, — предпринимает ее по одному своему усмотрению, то благородный царь Хуруд, снисходя к преклонному возрасту Красса, отпускает его с миром домой вместе с теми солдатами, которые там, за Евфратом, находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе…

— Наша цель — мир, — резко сказал «император». — Но он невозможен, пока есть Парфия.

— Это почему же?

— Потому что она… есть. Она вытесняет Рим из областей, которые необходимы для его процветания.

— Но мы тоже можем сказать, что Рим мешает нашему процветанию и потому подлежит уничтожению. Однако не говорим.

Раздался немыслимо дикий рев. Никакой хищный зверь не испускает таких жутких, безумных, утробно стонущих, хриплых, остро визгливых и обреченно тяжелых звуков.

Разве что человек. И то лишь в состоянии буйного помешательства или в кошмарном сне.

Мимо палатки, яростно вскинув голову и роняя с отвислых губ крупные клочья пены, промчался огромный верблюд-самец. Стройные и нежные молодые верблюдицы в посольском караване, остановившемся поодаль, беспокойно заметались. Весна. В эту пору верблюд страшен. Самый опытный вожак не решается к нему подойти, — он может искусать, затоптать…

Все молчат. Все с нетерпением ждут, что скажет Красс. Ибо от того, что он скажет, зависит, быть может, судьба всего Востока.

Но Красс не думает о ней: он давно решил для себя судьбу Востока. Он думает о том, как достойно ответить послу, — так ответить, чтобы о его словах вспоминали и через тысячу лет…

И Красс нашелся.

— На все твои дерзкие вопросы, варвар, — произнес высокомерно Красс, — я отвечу… в Селевкии.

Верблюд схватил длинными желтыми зубами юную верблюдицу за холку. Она, как водится в любовных играх, лягнула его и, призывно оглядываясь, трусцой побежала в степь…

Посол засмеялся издевательски и вместе с тем — с полынной горечью и протянул «императору» голую, узкую и смуглую ладонь:

— Скорее тут вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию…

— Какой ответ! Ах, какой ответ! — Петроний даже прослезился от умиления. — Я запишу. Он достоин самого Александра…

Военный трибун, как давеча — бешеный верблюд, носился с пеной на губах по лагерю и каждому встречному, даже простому солдату, рассказывал, как находчиво и остроумно Красс сразил тремя словами наповал дерзкого парфянского посла: «Отвечу в Селевкии…»

О последовавших затем словах Вагиза не упоминалось.

«Нужно сделать его легатом, — думал довольный Красс. — Но чуть позже. Успеется».

Ему не терпелось стянуть легионы к Зевгме, к месту, удобному для переправы.

…Ночью Петроний с какими-то стариками в остроконечных колпаках долго глазел на ясное звездное небо. И что ему там понадобилось? До сих пор его взор был прикован к земле.

Утром он явился возбужденный.

— Я держал ночью совет с персидскими звездочетами — ахтармаранами их зовут. Они определили — планета Марс благосклонна к тебе. И внушили мне боги мысль: нельзя ли переименовать планету Марс в планету Красс? По созвучию подходит. Марс — Красс. К тому же ты родом из древнего римского племени марсов, не так ли? Их святилище стояло когда-то на Палатине. И разве сам ты не бог войны? Все сходится наилучшим образом…

— После, после. — Отвислые губы Красса расплылись в сладостной улыбке. — Когда я вернусь из похода. Нужно такую честь заслужить, — проявил он скромность.

«Я назначу его легатом», — решил окончательно Красс.

Но Петроний никогда не станет легатом. И за планетой Марс останется ее старое название. Юная и хитрая верблюдица-судьба, уведя в каменистую степь, обманет старого верблюда…

В благодатном Мехридаткерте встают еще раньше, чем в Риме.

Едва за расшитой золотыми звездами черно-синей шелковой завесой ночи шевельнулся и назрел рассвет и завеса от него стала сереть, а звезды тускнеть, Сурхан, накинув на голые плечи старую шубу, вышел в сад.

Здесь все пока что черное. Сурхан провел большой ладонью по ветке граната и ощутил терпкую влагу. Он отер ею лицо и грудь.

Голова, как медный котел с песком. Тягостна ссылка, пусть она и почетна. Считается почетной. Слоняйся без дела по стенам, у частых бойниц, пьянствуй от скуки, ублажай наложниц.

Тьфу! Что из того, что ты способный военачальник? Умей делать хоть что-то лучше других — ты уже всем соперник и враг. Давай-ка, друг мой любезный Сурхан, махнем рукой на все, взбунтуем вольных саков своих, сожжем дотла проклятый этот «священный» город парфянских царей и уйдем назад, на Яксарт…

Над головой, в темной кроне шелковицы, раздалось резкое:

— Вррре-ешь! — И затем — мелодичный флейтовый свист: — Фью-тью! Лью-пью! Пою…

В звонкой песне — недоумение, будто кого-то ищут, зовут, но не могут найти.

Это иволга! Он тут же замер, чтобы ее не спугнуть. Осторожная, скрытная птица. Не лезет назойливо к человеку, как воробей, горлица или скворец, держится особняком. Будто сознает красоту своего голоса и ярко-желтого, с черным, оперения.

— Не знаю, детка! Может, и вру. Сам себе. «Фью-тью» у нас, и вправду, каждый вечер. И «лью-пью» и «пою». Что мы тут можем?

При мне всего-то три сотни верных людей, соплеменников-телохранителей. И остается нам прилежно стеречь, — пока нас самих стерегут, — заповедный город гордых парфян, носящий имя былого царя Мехридата…

По узкой дорожке между кустами инжира, гранатов и роз, под черными шелковицами, он осторожно выбрался к плакучей иве на берегу водоема.

Три дальних таких водоема тянулись дугой вдоль сада, огибавшего дворец, — за ними высилась восточная часть крепостной стены, наиболее мощная в «запретном» городе. Стена закрывала воду от рассвета, она в трех каменных бассейнах казалась черной. Вода поступает сюда по нанизанным одна на другую кубурам — трубам из обожженной глины — из студеных горных ключей.

Сурхан долго стоял в нерешительности. Огромный, прямой, неподвижный, он казался в сумраке статуей, сошедшей, чтобы пройтись, из ниши в парадном Квадратном зале дворца.

Но в саду уже светлеет, поверхность воды тускло блеснула. Надо все ж совершить омовение, чтобы встретить солнце чистым, с освеженной душой.

Сурхан резко сбросил шубу, спустился по мраморным ступеням, попробовал воду босой ногой. Ах! Он с диким воплем рухнул в ледяную купель. Хорошо! Всегда так бывает: вначале боишься холодной воды, затем из нее не хочется вылезать.

Он растер молодое крепкое тело белой грубой тканью, обернул полотенце вокруг головы, как тюрбан. Сунул ноги в чувяки из сыромятной кожи, надел шубу в рукава, запахнул ее. Овечий мех грел и ласкал стылую кожу.

Мимо сонных казарм, примыкающих к юго-восточному отрезку крепостной стены, Сурхан прошел не торопясь к Южному, главному бастиону, вошел на него по внутренней каменной лестнице.

Купание в ледяной воде взбодрило Сурхана телесно, но состояние духа оставалось мрачным.

Холод, правда, загнал тревогу глубоко внутрь. Но, сгустившись там, она стала еще горше. И уныло кричала одинокой иволгой.

Перед ним тихо возник воин с копьем.

— Ты, Фарнук? — пригляделся Сурхан.

— Я.

— Все спокойно?

Фарнук не ответил. Ненужный вопрос. Глупый! Если б не было все спокойно, уже бы всю крепость шатали шум, топот и гвалт.

Он сердился на Сурхана. Весна. В степях сейчас зеленый рай. Голубое раздолье. Фарнуку нужно домой, в родное кочевье, к табунам коней знаменитой нисейской породы. Он даже отсюда слышит, как хрустит пахучая трава на зубах лошадей, высоких, выносливых, быстрых, хорошо приспособленных к передвижению в пустынных местах.

А начальник не отпускает. У него нелады с царем. Из-за гор ползут всякие слухи, и Сурхан со дня на день ждет вестей от Хуруда.

• Предыдущая
• 33/57
• Следующая