Новый мир построим! - Смирнов Василий Александрович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/81
• Следующая

И не просто изумляет, становится ярким впечатлением жизни. Начинается особая работа мысли, чувства, рождаются небывалые запросы к собственной совести, особые укоры совести. Не прогулять бы золотое времечко революции, не отстать бы от ее могучего движения! С большим наслаждением читаются эти психологически проникновенные страницы:

«Но в душе, не распахнутой настежь, как постоянно, на все четыре стороны света, захлопнутой наглухо, все ж таки шевелилась, не давала удальцам спуска обыкновенная стыдоба. Оттого им бывало не по себе, что оно, молодое, складное мужичье, столько времени тратило попусту на забавы и ничегонеделание, тогда как ихние отцы и матери не знали роздыха, ломили, гнули спины в поле и по дому, по хозяйству и еще успевали — дивитесь и радуйтесь! — творить обеими руками, без устали, революцию в деревне».

Творить революцию! Это стремление переполняет юные сердца, делает ум и сердце зрячими. А видеть надо многое. И еще больше надо понимать, осваивать сердцем…

Уже в четвертой книге «Открытия мира» Вас. Смирнов пошел, в полном соответствии с правдой истории, на смелый художнический шаг: несколько главок романа стали единой развернутой сценой народного митинга. Кто учился думать в дни революции, тот непременно говорил вслух! Такова была особенность того времени. Май — июнь 1917 года и вошли в историю как бескровный, митинговый этап революции… В пятой книге интереснейшей школой жизни стала для всех — и для отца Шурки Николая Александровича, и для учителя Григория Евгеньевича, и, конечно, для множества крестьянок, впервые отошедших от печей, колыбелей, домашних забот, — открытая борьба на митингах с чиновниками Временного правительства, с эсерами, меньшевиками, анархистами.

Какой удивительный «слух» и у юных героев и, конечно у самого писателя на эти голоса, интонации времени, то одиночные, то сливающиеся в разноречивый общий хор!

Земля! Земля!.. Еще недавно ласково, вкрадчиво на приторно-селянском языке говорил перед мужиками один оратор из Ярославля, советуя не спешить с дележом земли.

«…Сковорода не накалилась, блин толстый, не испечется, сырой будет. Хозяюшки отлично меня понимают, надеюсь. Со всякой, поди, такое бывало; квашня подвела, жидко растворены блины, не загустели, не пузырятся. Так?»

Но отзвучал этот голос, утонул в шуме всеобщего возмущения, и Шурка слушает другого оратора, улавливая скрытую фальшь, не умея еще ее разоблачить, испытующе вглядываясь в лица дяди Роди, отца. Найдутся ли у них нужные гневные слова?

«Народ не готов брать власть в свои руки. Такие попытки только на руку реакции… Посему: контроль над Временным правительством… Критиковать! Подталкивать! Поить валерьянкой… Направлять. Но не свергать… Немцы только этого и ждут. Явятся тут же и посадят нам на шею опять царя Николая, своего родственника… Не допускать врага! Драться с ним! Защищать революцию!»

Но опасения Шурки оказались напрасными. Время основательно вразумляло всех — и опаленного огнем войны Родиона-большевика, и солдатских вдов в осевших за войну избушках, и стариков, вроде Василия Апостола, живших долго в плену суеверий. Что-то изменилось в людях, «добавилось» им — дерзости, смелости, душевной отваги! Передавая это новое, не подталкивая вовсе своих героев вперед в познании мира, писатель находит такие слова: «В каждом мужике, в каждой бабе торчал сейчас другой, неведомый Шурке, сильный и смелый человек, и он-то многоголосо, властно шумел на сходке».

Самая драматичная сцена пятой книги романа — бунт мужиков в дни сенокоса, вспышка лютой ненависти отца к офицеру-карателю, ко всему старому укладу жизни, обездолившему его, — это яркая предгрозовая вспышка уже близкой революционной бури.

Отец главного героя в момент схватки — это уже новый человек, непохожий ни на былого «питерщика», озабоченного лишней копейкой для дома, ни на кормильца, невольного «горшечника» последних месяцев, с его осмотрительной оглядкой, выжиданием. Ничего рабского, покорного слепой судьбе уже нет в нем. Погиб отец, погиб вступившийся за него пленный австриец Франц, такой же бедняк, как и безногий ярославский мужик, но то «сильное, немыслимое пламя», что бушевало в глазах отца, навечно осталось в памяти юноши.

И вновь будни, напряженные ожидания перемен — вплоть до октября 1917 года… Опустели поля, не тянет уже детей в лес, где в туманной чуткой тишине с торопливым шорохом посыпался багряно-червонный лист. Холодные осенние дожди посыпались на землю, и тучи скрыли недавние зарева за Волгой. Угнали на фронт дядю Родю, председателя Совета, обезлюдела изба, где заседал Совет, реже стали приходить газеты. Кажется, жизнь вошла в свои берега и все, о чем пылко мечтали на летних сходках, отодвинулось вдаль.

Вас. Смирнов владеет — при всей основательности эпического исследования жизни — особым чувством повествовательного ритма, музыкальным слухом и особым «глазомером». Накал событий то ослабевает, то возрастает, история и быт живут неразрывно. Гибель отца и рождение сестренки Машеньки в семье Шурки, кажущийся «отлив» революционных событий к осени и напряженная вера, что близка «буря», что «скоро грянет буря!». Наконец, глубоко оправданное выдвижение на первый план одних героев и временное устранение других… Все это рождается как будто не по прихоти автора, непроизвольно, естественно… Жизнь движется вперед многими потоками, порой «дробится» на ручейки, а затем вновь собирается вдруг в единый океан, отдельные судьбы сплетаются в народную судьбу.

Вас. Смирнов помогает читателю «прочесть» себя, он дает возможность просматривать реку народной жизни на всю ее глубину. И не о мастерстве композиции думаешь, читая многие страницы романа, а об истинном волшебстве художника-реалиста, богатстве исторической памяти и свежести чувств, слуха на слово.

Шурка Соколов, ошеломленный гибелью отца, повзрослевший сразу на много лет, еще не может увидеть всего свершившегося в стране. Он жадно ловит вести о событиях в Ярославле, Рыбинске, о съезде Советов в Петрограде. И вновь его ожидания не обмануты. В один из октябрьских дней пришла весть об исторических событиях в столице, донесся и сюда, в деревню, голос Ленина. Газеты с первыми Декретами Советского правительства — о мире, о земле, о власти — обжигали в тот осенний день глаза посильнее солнышка.

Пятая книга романа «Открытие мира» — это новая встреча с любимыми героями, встреча в преддверии Октября, когда все лучшие их ожидания, воля к изменению своей судьбы стали прямыми действиями, каждодневными поступками. Писатель перенес нас в мир, как будто затихший перед грозой, но он вселил ощущение:

Роман вновь утверждает великую истину — история прекрасно «умещается» в человеческом характере, если характер этот, даже еще юный, живет в буре и вихрях главных событий времени, если он одухотворен великой мечтой о народном счастье. Свет революции озарил судьбы множества героев «Открытия мира», и они вновь пришли к нам — тот же Шурка Соколов, его юные друзья — как наши современники, первооткрыватели и строители нового мира, пришли в излучении самых благородных надежд и мечтаний, как олицетворение вечной молодости революции. У идущих навстречу заре — далекий безграничный путь в будущее.

В. Чалмаев

Совсем недавно в неодетом лесу, залитом апрельским светом, торопливо, словно боясь опоздать, цвели лиловато-бархатные, влажные подснежники, желтяки мать-и-мачехи на коротких мохнатых ножках и памятная медуница, набравшая розовые бутоны под снегом. Острая, что гвозди, редкая лесная трава пробивала всюду слежалые прошлогодние листья, поднимая их на себя. Все молодое под деревьями и кустами, где не было еще тени, спешило ухватить побольше света, тепла, хлебнуть досыта воды, успеть вырасти и отцвести до наступления густого зеленого мрака, потом рассыпать, развеять семена, чтобы другой ранней весной воспрянуть из земли, опять расти и цвести — жить, как положено всему бессмертно живому И так же, как торопились медуница и подснежники, дымила поспешно на ветру в то время в Заполе, как и на известной ребятам пустоши Голубинке, лещина, окутываясь светлым золотом, гудя шмелями и пчелами, глазасто таращилось-цвело волчье лыко, и давно развесила по гнутким голубым ветвям пушисто-белые сережки осина. Только березы, большие и малые, стояли в эти дни по-зимнему голые, мертвенно-бледные. Но и у берез, наперекор обманчивым стволам, краснели, невестились кудрявые макушки и на тонких концах никлых веток увеличивались темные рогульки, открытые однажды в селе Катькой Растрепой и удивившие ребятню: смотрите-ка, они, разини, не замечали, оказывается, до сих пор этих рогулек и их роста… Да что рогульки! В Заполе наверняка озоровали дятлы, как везде. Вглядись в то время хорошенько в снежный атлас бересты, непременно увидишь там и сям отверстия, проколотые остроносыми лакомками. В дырочках тогда копился и скатывался по атласу к потрескавшимся, коряво-пестрым коленям берез дождевыми прозрачнотяжелыми каплями сладкий-пресладкий сок, теплый от нагретой коры, — даровое и самое заманчивое весеннее угощение…

• Предыдущая
• 2/81
• Следующая