Любовники чертовой бабушки - Милевская Людмила Ивановна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/56
• Следующая

— Прости, Музка, остальные приехать никак не смогли. Кто в Германии, кто в Бельгии. Жизнь разметала.

Я его успокоила:

— Ничего, мне хватит и этих.

Побывав в крепких объятиях родственников, я даже забыла, зачем приехала в Быдгощ. Изрядно помятая и зацелованная, стояла я на перроне и радовалась, что хорошо сэкономила на носильщиках: не будет проблем с моим багажом. Не всякому из родни даже по одной ручке от каждой моей сумки достанется. Многие, как это ни печально, пойдут порожняком — так много родни и так (выходит уже) мало сумок.

На вокзальной площади, как и положено, меня поджидал целый эскорт: «Рено», «Пежо», парочка «Мерседесов», два «Форда», одни «Жигули», три старые «Волги» и даже один «Запорожец». И еще они будут русских ругать!

— Музка, едем к нам? — чисто риторически спросила бабушка Франя, жестом давая родне понять, чтобы даже и не помышляли сегодня заграбастать меня.

Все состроили кислые мины, но покорились. Но каждый взял с меня клятву, что в ближайшее время я уделю внимание и их «бабке» да бисквитному пирогу с пьяной вишней. Особенно хорошо удавался этот пирог Дане, жене Петра, старшего сына бабушки Франи, поэтому приоритет я оставила за их семьей. Остальные пошли в порядке убывания кулинарных способностей жен. Таким образом мой друг детства Якуб оказался самым последним, поскольку вообще не был женат.

— Музка, как там Анна моя? — имея в виду бабулю, спросила бабушка Франя, едва мы переступили порог ее дома.

Музка — по-польски ласково, как по-русски Музочка, поэтому я не обиделась, а выразила уверенность:

— Думаю, что бабуля в порядке.

И привела бабушку Франю в неописуемое волнение.

— Как это «думаешь»? — поразилась она. — Разве вы с ней не видетесь?

— Видимся, но в последние дни нечасто. Я приехала из Франции, если ты не заметила по телеграмме, которую я дала в Тьонвиле.

— Телеграмму получил Петр, но как ты оказалась во Франции?

Несмотря на объединенную Европу, для бабушки Франи Франция не меньшая заграница, чем для нас Чукотка или Владивосток.

— Долго рассказывать, — буркнула я, всем сердцем устремляясь на Старо Място.

Точнее, в костел двенадцатого века, где меня вполне уже мог поджидать мой любимый Казимеж. Но пока я душой и сердцем рвалась в действующий памятник старины, бабушка Франя хлопотала над праздничным ужином. Праздник, естественно, был в честь моей важной персоны. Точнее, сам мой приезд был для них праздником, причем искренним, а не просто поводом выпить. Мои родственники, к слову сказать, все как один малопьющие.

Я крутилась и так, и эдак, не зная, под каким предлогом смотаться в костел. Когда начали подтягиваться Янек с Мартой, я поняла, что будут сложности. А когда к ним присоединился пан Ляссота (со своей семьей) и его внук Дариуш (со своей), я окончательно прозрела: мысль о встрече с Казимежем придется оставить на завтрашний день. А сегодня буду сидеть в родном кругу, пить ягодные наливки, есть «кнедли» и «бабку» да петь «Марыся, Марыся, меня полюбила», а также «Хей, Янчак, хей!».

Так и вышло. Тот не знает настоящего счастья, кто из малой семьи. Когда за одним столом собирается толпа, и толпа эта не просто друзья или приятели, а люди, безмерно сочувствующие, всегда готовые прийти на помощь и воспринимающие твою боль, как свою, — это настоящее счастье. Меня подхватила волна всеобщей любви и с легкостью понесла от одного родного берега к другому. И везде мне были рады, и все меня безмерно любили, и каждый желал мне только добра. Моими победами здесь гордились, мои оплошности тут прощали, и не было места зависти, злобе, хитрости, колкости и недоверию.

«Неужели такую толпу состряпали всего два человека? — замирая от нежности, думала я, разглядывая лица тех, в чьих жилах текла кровь, очень близкая мне. Моя прапрабабка Магдалена полюбила прапрадеда Хенрыка, и вот результат. Столько народу! И ведь это еще не все, если верить дедушке Казику. Остальные разбросаны по другим городам Европы, и их трудно пересчитать».

Теплая ласковая волна несла меня и несла, и у каждого берега непременно вспоминалось обо мне что-нибудь эдакое, необыкновенное: для них, разумеется, не для меня. Дядя Петр с растроганным умилением рассказывал, как я в отрочестве завалила в костер его новенький мотоцикл. Дядя Янек, сверкая слезой безмерной любви, припомнил, как затеяла я волейбол в его огромной гостиной и разнесла вдребезги стекла. Вспоминал мои подлые «шалости» и радовался им как ребенок мой старший кузен Дариуш. Тетушка тоже расчувствовалась, восторгаясь, какой необыкновенной малышкой я когда-то была: наделала (простите) в кастрюлю и аккуратно грех свой крышкой прикрыла.

Все рекорды, однако, побил пан Ляссота. Он рассказал самый пакостный эпизод из моего польского детства. Оказывается, я подбила его правнука Якуба стащить шубу его матери, пани Моники. Новую беличью шубку мы толкнули старьевщику, а на вырученные деньги накупили дешевых конфет, которые щедрой рукой раздали всем, кого знали. Рассказывая все эти ужасы, пан Ляссота от умиления едва не рыдал. Он растроганно гладил меня по голове и с искренней нежностью приговаривал:

— Ах, какая наша Музка выросла красивая. Уж таких красавиц и не бывало в нашем роду.

И я ему верила: он действительно не замечал моих шепелявости и косолапости.

Счастливая и утомленная любовью родни, в свою спальню на втором этаже я попала далеко за полночь. Рухнула на кровать и заснула почти мгновенно. Лишь успела подумать: «А бедный Казимеж весь день проторчал в костеле».

Когда я сплю, в огромном доме бабушки Франи вся семья ходит на цыпочках. Даже собака не решается лаять. Магнитофон, телевизор и тем более радио включать запрещено категорически, даже если ждут сообщения о нападении Польши на вражескую Россию. (Как такое могло когда-то случиться?! Понять не могу! Как не пойму никогда нонсенса с Иваном Сусаниным, который в России герой, и постылый предатель в дружеской Польше. Своими глазами читала в одной польской газете нашему герою их горький упрек: «Как мог этот Иван — славянин! — так подло предать своих братьев поляков?» Уж не знаю истории, но постоянно гадаю: какая пакость стравливала веками нас, близких, родных по духу и крови поляков и русских? Думаю, шло все от наших немецких правителей. Это они так плохо относились к славянам, не иначе. Да простит меня немец — дед моего отца по материнской линии. Ведь я же его простила за то, что он в моих генах сидит и не дает мне покоя своей аккуратностью.) Но вернемся в мою спальню в доме бабушки Франи. Совершенно естественно, что на следующее утро проснулась я от истошного крика Марыси Сташевской. Она горестно сообщала всему кварталу, что пропал ее черный лифчик. При этом обращалась она почему-то к своему мужу, сумасшедшему Тадеку, — видимо, он ответственный за белье своей женушки. Почему сумасшедшему, спросите вы? А разве нормальный мужчина мог бы жениться на скандальной Марысе?

Должна сказать, ультразвук просто «тьфу» в сравнении с самым обычным воплем Марыси. Открыв глаза, я с перепугу долго соображала, что происходит, а когда поняла, едва не помчалась искать черный лифчик Марыси. Я готова была искать что угодно, лишь бы она замолчала, но вовремя вспомнила, что в доме Сташевских ничего невозможно найти. Такой там всегда бардак — дело невиданное для чистоплотной Польши.

Полежав в постели, я решила, что под «ультразвук» Марыси лучше пить кофе, чем спать, и поплелась в столовую. Бедная бабушка Франя не знала куда деть глаза от стыда за Марысю.

— Ты проснулась? — спросила она с острым чувством вины и бросила загнанный взгляд в сторону владений Сташевских.

Пришлось ее успокоить:

— Да, Марыся вовремя меня разбудила.

— Куда-то спешишь? — поинтересовалась бабушка Франя, наливая мне кофе.

— Хочу попасть в большой универмаг до его закрытия на обед.

Бабушка Франя знала, что мое свидание с Быдгощем всегда начиналось с этого универмага. Поэтому она не удивилась.

• Предыдущая
• 39/56
• Следующая