Первый выстрел - Тушкан Георгий Павлович - Страница 70

• Предыдущая
• 70/161
• Следующая

В «представителе от вагона» все было длинным: и рост, и узкое лицо, и длинные, до плеч, волосы, и нос, и свисающая чуть не до колен черная бархатная рубаха, и даже ногти на руках, особенно на мизинцах. «Длинный», как про себя его прозвал Юра, тоже просил «гражданку» не задерживать вагон, потому что «не подмажешь, не поедешь».

Мать разволновалась, отвернулась и откуда-то достала черный шелковый мешочек.

— Вы шутите, сударыня! — гремел сборщик. — Вас четверо!

Мать смутилась, повторяла: «Я не при деньгах». Юра знал, что это так. И все же пришлось добавить.

Длинный схватил деньги, но сборщик отобрал их, опустил в свою шляпу. И они двинулись дальше.

Юра слез с верхней полки и пошел с ними. Интересно!

Бородатый дородный купец в поддевке, когда его попросили сделать взнос, заулыбался, зачастил:

— Это можно, конешно, с нашим удовольствием…

Он начал хлопать себя по карманам, потом прикрикнул на одутловатого сына-подростка:

— Санька, нечего мух ловить, давай кошелек с дорожными деньгами! Живва!

Взяв кошелек, он порылся в нем и протянул пятерку.

— Да вы что? Вон женщина с детьми сорок дала. А у вас небось тысячи! Видно пана по халяве…

— А ты считал? Ты наживи их, деньги-то, тогда и считай свои, а не чужие!

Купец вытащил из-за пазухи толстый бумажник, долго шуршал в нем пухлыми пальцами и сунул сборщику еще десятку:

— На! Давитесь…

— Просим повежливее! — крикнул Длинный.

— Жмот! — возмущенно бросила Ганна, взглянув на группу курящих солдат.

— Эй ты, шкура! — спокойно и лениво сказал бородатый солдат. — Не дашь сотни — вытряхнем!

— Это как же понимать? Грабеж?

— Ребята, а ну сюда!

— Да нате, нате! И пошутить нельзя!

Давали все по-разному. Деньги собирали несколько раз. Наконец вагон прицепили к поезду.

Юра томился. Эх, доехать бы поскорее до моря! Высунувшись по грудь из окна вагона, он часами вглядывался в горизонт — не блеснет ли Черное море? Но за окном плыла все та же степь. Степь с отарами овец или бескрайние поля пшеницы, кукурузы. А моря все нет… Когда же? А колеса стук-стук, стук-стук…

Юра заснул стоя.

Его разбудил мамин голос:

— Зову, зову… Иди поешь.

— Не хочется.

Длинный стал рядом и сказал:

— Вон там, в степи, бегают страусы, бизоны, зебры, дикие лошади… Ездят верхом на верблюдах. А в садах фазаны и павлины.

— Где? — обрадовался Юра и высунулся из окна почти по пояс.

— В имении Фальц-Фейна «Аскания-Нова», за горизонтом. — Там собраны животные из Африки, Австралии…

— За горизонтом!.. — с огорчением протянул Юра.

Длинный стал расспрашивать, куда они едут. Где отец? Какой партии мама сочувствует?

— Мама пока беспартийная. Но папа и я за революцию. А вы какой партии?

— Я? Кавэдэ. Не понимаешь? «Куда ветер дует». Это, брат, самая хитрая партия. Смотрю на жалкий род людской, усмехаюсь и не смешиваюсь с суетной толпой. Лишь бы мою свободную личность не трогали. А ты, видно, юноша толковый.

Длинный прикурил у солдата и ушел. Юра был очень доволен, что его назвали «юношей».

Поезд остановился на маленькой станции среди плоской степи. Юра вышел погулять. Здесь море напомнило о себе ракушками. Их было много. Небольшие, желтые, белые, розовые, они устилали все пути возле станции.

Юра набрал их полные карманы, даже ссорился из-за них с другими мальчишками, выскочившими из вагонов. А здешний паренек насмешливо сказал:

— Тю на вас, дурни! Откуда вы такие? У нас из ракушек дома строят!

Юра потрогал пальцем стену станционного домика: и правда, он был сложен из огромных желтовато-белых ракушечных кирпичей.

Степь вокруг станции была не такая, как у них, в Саксаганке, не ковыльная. И трава росла на ней другая. Раскидистые серо-зеленые кусты полыни сильно пахли. И земля была не черная, а серая, а местами даже белая. Об этих пятнах Длинный, когда возвратился от паровоза, куда ходил «выяснять отношения с машинистом», сказал:

— Выпоты соли на солончаках.

Снова поехали.

И туг Юра вспомнил все, что знал о почвах. Ведь он тоже ходил с папиными учениками «брать монолиты». Они рыли узкие глубокие ямы, окапывали в них узкий высокий столб земли. Аршин чернозема — почва, а ниже — рыжий мел и подпочва. Знал он о суглинках и супесках, о кислых почвах, об удобрениях. О солонцах и солончаках тоже говорили. Но ведь соленые почвы не плодородные, почему же на них растут полынь и другие растения?

Юра забросал вопросами Длинного. Тот, чтобы отвязаться, дал ему почитать книгу рассказов Максима Горького.

«Море смеялось!» Вот здо рово сказано. А степь может смеяться? Он вспомнил весну, тысячи журчащих ручейков в степи, тысячи солнечных зайчиков прыгали в ручеек… Степь журчала, звенела, блестела, смеялась.

Но читать эту книгу было не очень интересно. Какая-то Мальва, рыбаки — сын и отец… Он быстро просматривал страницу за страницей. Хотелось найти что-нибудь о кораблях, морских бурях и смерчах, о пиратах и таинственных островах… Ничего об этом в книге не было. Он закрыл ее и тоскливо посмотрел в окно.

— Мам, ну когда будет море?

— Ты просто замучил меня. Читай!

Она протянула Юре книгу, но, взглянув на обложку, положила ее на столик.

— Нет, Юрочка, я сама с удовольствием перечитаю ее. Тебе еще рано, не поймешь…

У Длинного оказалось несколько выпусков Ната Пинкертона. Он отозвал Юру в сторону и дал ему одну книжку.

— Почитай, а потом выменяй у ребят на папиросы.

— А они не курят.

— Так их отцы курят. Учи тебя!

Купеческий сын, пухлый и бледный четырехклассник, согласился дать за книжку пачку папирос и украл ее у отца.

— Куда вы едете? — спросил Юра.

— Покупать леса в Крыму, — ответил мальчик. — Папаня говорит, что теперь из-за беспорядков можно задешево сторговать у графов и князей леса в крымских горах…

Когда Юра отдал Длинному пачку папирос, тот недовольно сказал:

— Мало взял! Надо было торговаться и взять пять пачек. Учись, брат, в жизни брать побольше и давать поменьше.

2

Вокруг вокзала в Мелитополе толпилось множество баб и дядьков с салом, паляницами, мукой, яйцами, пшеницей в мешках, курами и индейками — живыми и жареными. Все это предлагалось в обмен на материю, посуду, обувь, одежду, белье. За деньги продавали неохотно. А возле вагонов ходили рослые неулыбающиеся парни в куртках и спрашивали, нет ли продажного или на обмен оружия, патронов.

— И на що им оружие? — удивилась чернобровая Г анна.

— Немцы-колонисты вооружаются, — объяснил всезнающий Длинный. — Серьезный народ…

Когда вернулись в вагон и поезд тронулся, Длинный уселся против Юлии Платоновны, озабоченно выводящей столбцы цифр на листке, и сказал:

— Извините, мадам! Если не ошибаюсь, вы едете в Судак. И я туда же. Разрешите страннику представиться — Макс Молдышев, художник, поэт, певец античного духа… Я бы просил одолжения помочь вам.

— Спасибо. Рада познакомиться, Юлия Платоновна Сагайдак.

— Судак! Императрица Екатерина Вторая назвала Судак «лучшей жемчужиной в короне Российской». Но не будем ссылаться на упраздненных ныне монархов… Грибоедов сказал о Судаке: «Спустились под вечер в роскошную Судакскую долину. Я не видел подобной». Сударыня! Это действительно феерия! Огромная старинная Генуэзская крепость с подземным ходом к морю. (Юра сразу насторожился.) А шампанское из подвалов поместья «Новый Свет» князя Голицына! А затухший вулкан Перчем!

В этот момент Длинный увидел, что Юлия Платоновна достает из корзинки разную снедь, готовя завтрак. Он быстро прервал поэтическое описание красот Судака и обратил свое внимание на появившееся съестное.

— Какой изумительный натюрморт, эта чудесная жареная индейка в сухариках, которую вы положили на столик, пухлый пшеничный хлеб… желтое масло… белоснежное сало!..

— Пожалуйста, прошу! Извините, что раньше не предложила, — сказала Юлия Платоновна.

• Предыдущая
• 70/161
• Следующая