Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/122
• Следующая

Лесь отвернулся от окна. Лег опять.

Но тут встревожился Кузя: издалека скакнул на грудь Лесю, а потом на подоконник. Застрекотал. Смотри, мол!

Что это? Лесь вскочил. В доме Ашотика одно из окон горело колючим зеленым огоньком! Не просто в доме Ашотика, а в его квартире. То самое окно!

Оно было распахнуто. И сквозь него, сквозь двери, сквозь окошко на кухне бил навылет изумрудный луч! Это солнце спряталось за маяк на Казачьем мысу и закатным светом зажгло в маячном фонаре зеленое стекло!

Господи, ведь равноденствие же!

Лесь забыл об этом. А больной Ашотик не забыл. Сделал, что обещал!

Рядом с зеленой искрой зажглась оранжевая — вспышка солнца на оконном стекле. Они слились в единый луч — с таким цветом, названия которого Лесь не знал. Но он понял, что это тот самый Луч. Как из дырчатой Луны.

Ведь он долетел к Лесю через пустоту!

Темной пустотой была комната Ашотика. Пустотой — потому что там не было и никогда не будет отца и мамы. Темной — потому что в ней жила постоянная печаль. Но Луч прошел сквозь нее, не затерялся. И, вырвавшись, наполнился живой силой!

Лесь ухватил излучатель, повернул банку донышком к свету. И «лейденская» банка стала наполняться привычной теплой тяжестью...

Потом солнце ушло, блики на маяке погасли, и на нем включился изумрудный электрический свет. А скоро и этот свет исчез — в комнате Ашотика закрыли дверь. Но энергонакопитель оставался теплым и увесистым.

Лесь прицельно глянул вокруг.

Из-под кровати торчал желтый стержень. Это валялась там бамбуковая флейта — неудачная самоделка. Из открытой двери падал свет лампочки и горел на бамбуке, как на солнечном кузнечике!

И Лесь, послушавшись толчка нервов, направил излучатель на флейту. Нажал спуск.

Это всего лишь на миг. Тут же Лесь застеснялся самого себя. Что за чушь? Зачем он тратит энергию на бесполезную дудку?

А блик на лаковой поверхности дудки разгорелся, словно свечка. Так и просил: возьми в руки!

И Лесь взял.

Облизнул губы. Медленно поднял к ним легкую трубочку. Дунул. Негромкий переливчатый звук возник в тишине вечерней комнаты. И Лесь... он вдруг понял, что з н а е т, как дуть, как нажимать отверстия. Словно это была настоящая флейта и он умел играть на ней всю жизнь. И немного печальная «срединная» мелодия старого марша родилась сама собой — легко, безошибочно.

Це-це притихла за дверью. Кузя замер на подоконнике. А Лесь играл, радуясь своему умению, но растворял эту радость в сдержанной грусти мотива.

Две желтые бабочки влетели в окно, кружились около Леся, садились на плечо и на локоть. Он кивал им и продолжал играть.

А когда мелодия кончилась, он услышал:

— Ой, Лесь! Где ты так научился?

В окне торчала голова Гайки.

— Лезь сюда, — сказал он Гайке.

— Лучше ты выбирайся. Мне трудно...

Лесь выскочил в окно. Еще светило закатное небо, и Лесь увидел, что у Гайки забинтованы оба колена. Гайка тоже посмотрела на них.

— Еле сгибаются... Мама целый день не выпускала из дома, а я просилась к тебе. Сейчас пришел папа и отпустил...

— Я и не знал, что ты тоже была там. В балке...

— Была. Не успела...

— Никто не успел. И Вязников...

Они помолчали.

— Лесь, я даже не догадывалась, что ты умеешь так играть, — сказала Гайка.

— Я не умел. Это само собой получилось.

— Разве так бывает?

— Излучатель помог. Вязников его исправил, а я зарядил...

— Вязников — он все-таки молодец... Да?

— Только Вельку уже не спасти. Поздно...

Гайка отвернулась и сопела.

Лесь тихо спросил:

— Ты не знаешь, его увезли? Ну... то, что от него осталось? Или бросили там?

Гайка молчала.

— Если бросили... надо похоронить, — совсем уже шепотом сказал Лесь. В горле защекотало.

Гайка не отвечала. И Лесь вдруг понял, что молчание ее — удивленное.

Наконец Гайка сказала нерешительно:

— А ты... значит, не видел, что с ним случилось?

— Что? — Лесь вспомнил желтые клочья.

— И тебе не говорили?

Лесь мотнул головой.

— Он ведь... превратился в бабочек. В желтых...

— В бабочек? — выдохнул Лесь. И поперхнулся.

— В целую тысячу. Нет, в миллион... И они тучей стали кружиться над кустами... И с ними ведь ничего не сделаешь, в бабочек бесполезно стрелять из автомата, — в голосе Гайки мелькнуло горькое торжество. — А над «лиловыми беретами» все теперь смеются, говорят: приняли большую стаю бабочек за чудовище, устроили охоту. Чуть не постреляли ребят, которые там играли. То есть нас...

— А потом? Эти бабочки... они улетели?

— Не все. Их там еще много над тем местом. И вообще в балке. Так рассказывают.

Лесь, конечно же, вспомнил желтых бабочек, что недавно садились ему на плечо и на локоть.

И задохнулся от догадки!

Догадка была острая, как боль, и сладкая, как слезы облегчения. Лесь теперь з н а л, ч т о  д е л а т ь. Он опять прыгнул через подоконник — в комнату. Схватил излучатель и флейту. Из ящика стола выдернул длинный трубчатый фонарик. Излучатель — на плечо, флейту — под резинку на шортах, фонарик — в руку. И — снова на улицу.

— Гайка, идем!

— Куда?

— Туда! В Мельничную балку... Ой, тебе нельзя на таких ногах. Ладно, шагай домой, я потом к тебе забегу...

— Я с тобой!

— Ты же еле ноги сгибаешь!

— Хорошо сгибаю! Одного тебя я не пущу!

— Тогда держи фонарь!..

На улицах фонарик был пока не нужен: закатное небо еще не совсем погасло, сумерки были редкие, прозрачные. В них ярко белели Гайкины бинты. Впрочем, ноги она сгибала нормально и от Леся не отставала, хотя шел он торопливо.

А несколько бабочек — светлых, словно клочки желтого заката, — трепетали над Лесем и Гайкой. Кружились, улетали вперед.

Казалось, зовут за собой.

До Мельничной балки добрались за пятнадцать минут.

На склоне, среди мохнатой чащи, было уже темно, Гайка включила фонарик. Она охала и кряхтела, но храбро держалась рядом с Лесем.

А бабочек становилось все больше. Они роились над головами, щекотали крыльями лица и голые руки. Солнечными зайчиками вспыхивали в широком луче. А когда Лесь и Гайка поднялись до т о г о места, вокруг металась живая желтая метель. Лесь встал на проплешине среди орешника, прочно расставил ноги.

— Гайка, свети, не выключай!

И он заиграл. Это был всплеск светлой печали и радости — одновременно. Музыка «анданте модерато», которая свободно полилась из бамбуковой флейты, пела голосом грустной победы. Грустной — потому что на свете оставалось много несчастий и слез. Но все-таки — победы, потому что на этот раз Лесь одержал над бедою верх.

Он был в этом уверен. Он точно представлял, что сейчас произойдет.

И это произошло.

Громадный рой светлых бабочек спиральным столбом взвихрился перед Лесем и Гайкой. Потом принял четкие, знакомые контуры... И живой невредимый Велька встал над кустами на своих великанских суставчатых ногах. Заблестел желтой пластмассой. По-человечески мигнул. Потянулся к Лесю и Гайке широким, пахнущим травой и медом языком...

— Нечего лизаться, дурень. И больше никогда не отзывайся на трещотки... — Это Лесь проговорил, чтобы не разреветься от счастья. А Гайка — та и правда заплакала. В голос. И щекой прижалась к Велькиной твердой морде с улыбчивым ртом.

Лесь по Велькиной ноге забрался до коленного сустава, привычно скользнул кузнечику на спину, съехал на загривок.

— Гайка! Здесь даже и ремни! Те самые!.. Гай... ну не реви, хватит. Иди сюда... — Он протянул с высоты руки. — Вот так... Выключи фонарик, а то заметят.

Гайка выключила. Всхлипнула:

— А куда теперь?

— В Заповедник... Дай пристегну.

— Лесь, зачем в Заповедник?!

— Надо. Не бойся... Вельчик, вперед. Вон туда, вверх! И к морю!

— Лесь! Ведь опять заметят!

— Не успеют! Держись!

• Предыдущая
• 27/122
• Следующая