Зеркала прошедшего времени - Меренберг Марта - Страница 42
- Предыдущая
- 42/58
- Следующая
– Ну, расскажи мне. – Пьер сел на пол у его ног и уставился на него своими прозрачными зеленоватыми глазами, придав им выражение влюбленной нежности и братской заботы. – Жан… я прошу тебя. – Он коснулся пальцами его руки, и Ванечка, покраснев, опустил голову, отчего стал сразу похож на провинившегося мальчишку-подростка.
Какой же ты наивный дурачок, Ванечка… Спасибо тебе, что ты меня любишь – больше ведь никто не способен на такое… только ты один…
Гагарин, вздохнув и заливаясь краской, с неохотой рассказал Пьеру о своей вчерашней унизительной ссоре с Пушкиным, о том, как он хотел вызвать поэта на дуэль, а тот злобно насмеялся над ним, назвав его «молокососом-педерастом» и повелев впредь не лезть к нему со своими глупыми советами.
– Я ведь только хотел ему про книгу рассказать… которую Сергей Семенович купил у Смирдина, – закончил Жан, виновато вздохнув. Слово «ревность» он умудрился не произнести ни разу, заменив его на «грусть» и «уныние из-за пустяков».
– Так, стало быть, молокососом, да еще и… Ну что ж, понятно, – медленно и надменно процедил сквозь зубы Пьер, не спуская с Ванечки потемневших от злости прищуренных глаз, и Жану показалось, что сейчас у его друга начнется очередной страшный приступ неконтролируемой ярости. – Значит, сам ты не способен ему отомстить – а твоих мелких потуг на месть он, боюсь, даже не заметит. А мы с тобой сейчас сделаем так, что над ним будет ржать до коликов весь Петербург… Повеселимся на славу, да и ему мало не покажется. Тащи бумагу, Жан, – ту, толстую, английскую, которую мы с тобой еще в Вене купили, помнишь? Сейчас мы напишем письмо его дружкам, что всегда собираются у Софи Карамзиной, – Вяземскому, Соллогубу, Голой Лизе… и кто там еще обычно приходит чай пить, сейчас вспомним, да и самому нашему гению, разумеется.
– Пьер… не делай этого, прошу… Да и не хочу я этого – мерзко это, не по-христиански… Бог ему судья – ну подумаешь, обозвал… Ну что ж с того – да, молод слишком, и к тому же… гхм… он ведь прав, Петенька, по сути своей, а кто ж на правду обижается? Тем более что я ему сказал – вам, мол, Пушкин, правда глаза колет, а сам же на эту правду потом и обиделся…
– Нет. Он просто воспользовался твоей слабостью, Жан, понимаешь? Добротой твоей и христианской склонностью все прощать… Но я не ангел в отличие от тебя, mon cher, и я не желаю подставлять свою щеку, как ты подставляешь свою, если есть возможность в отместку хлестнуть по чужой! Давай… пиши, что я тебе продиктую'. И хватит соплей, надоело! – прикрикнул он на Жана, который снова приготовился было возражать.
Сочиненный Хромоножкой анонимный пасквиль Гагарин переписал восемь раз по-французски нарочито крупными, угловатыми печатными буквами. Он был рассчитан на то, что Пушкин непременно выставит себя на посмешище в глазах всего Петербурга, преуморительно носясь по городу в поисках обидчика, рассказывая всем и вся о своих подозрениях и наверняка решив, что это – дело рук Дантеса или его приемного отца.
Вот теперь вы точно вызовете Дантеса… Пристрелите его, господин Пушкин, но смотрите – не промахнитесь… И тренируйте руку – уже пора…
А вот и печать – одна из тех, масонских. Запечатав ею конверт, Долгоруков, страшно довольный своей затеей, решил отправить эти письма из разных мест, даже из провинции, но так, чтобы все они дошли до адресатов в один и тот же день.
КАВАЛЕРЫ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, КОМАНДОРЫ И РЫЦАРИ СВЕТЛЕЙШЕГО ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ, СОБРАВШИСЬ В ВЕЛИКОМ КАПИТУЛЕ ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ ДОСТОПОЧТЕННОГО ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА, ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВААЛ. НАРЫШКИНА, ЕДИНОГЛАСНО ИЗБРАЛИ Г-НА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА КОААЪЮТОРОМ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ И ИСТОРИОГРАФОМ ОРДЕНА.
НЕПРЕМЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГРАФ И. БОРХ.
Рука Геккерна дрогнула, когда он закончил читать анонимный пасквиль, принесенный Отто Бреем. Невероятный по своей низости поступок, совершенный неизвестным негодяем, прячущимся в тени и наверняка потирающим ручки в восторге от собственного остроумия, был явно направлен против Александра Пушкина и его супруги. Барон с неизменным уважением относился к русскому поэту, хотя и читал в оригинале совсем немногие из его стихов, но с трудом терпел его развязные выходки, которым неоднократно сам был свидетелем.
Нарышкин… да, он слышал об этой истории. Муж официальной любовницы царя Александра I в течение пятнадцати лет, сделавший блестящую карьеру при дворе. А этот Борх… про него, кажется, говорили, что он живет с форейтором, а жена – с кучером. Тоже, стало быть, рогоносец…
Боже, какая мерзость…
Луи брезгливо швырнул письмо на стол и поднял наконец глаза на Отто, который нервно качал ногой, сидя в кресле напротив и разглядывая ногти.
– Зачем ты мне это принес, я не понимаю… – поморщившись, сказал Геккерн, зачем-то стискивая в руке карандаш. Тревожное молчание друга уже начало беспокоить его. – Объясни мне наконец – что это? Или, может, ты считаешь, что это забавно? Где ты это взял?
– У Нессельроде… я хотел тебе еще вчера это показать, но ты увлекся разговором с госпожой Пушкиной, когда все вокруг только и говорили, что об этом!
– Погоди… а откуда у него? – взбешенный Геккерн не мог прийти в себя от возмущения. – Брей, дружище, мне это действительно не кажется смешным…
– Я не знаю. – Обычно веселый и жизнерадостный, Брей хмуро уставился в пол, продолжая качать ногой и избегая смотреть на Геккерна. – Вчера человек семь получили такие дипломы – Нессельроде, Карамзина, Хитрово… сам Пушкин тоже. Знаешь… Луи, я ничего не хочу сказать… но Карамзина с Хитровой в один голос вопили, что это ты написал…
Геккерн, не веря своим ушам, в немом изумлении уставился на пасквиль, затем на Брея. Карандаш сломался пополам, хрустнув в его руках, и он тяжело грохнул кулаком по столу, едва не свалив серебряную вазу.
– Что ты несешь?! Как… как у тебя язык повернулся сказать такое? И потом… скажи мне, Брей, дорогой, – ты что, держишь меня за идиота?
– Луи, я и не думал…
– Нет уж! Теперь дослушай меня до конца, Отто, и не перебивай! Ты знаешь, как мне тяжело далась моя дипломатическая карьера! И даже если бы я был негодяем и захотел оскорбить кого-то – я бы все равно не написал этого, потому что я не кретин и сам себе нагадить не могу! Ты что, не понимаешь, чем кончаются такие штучки? Они же не могут пройти безнаказанными – Пушкин непременно найдет и вызовет обидчика, а дальше что? Дуэль, чья-то смерть и уж, само собой, конец моей карьеры и высылка из России ко всем чертям!..
– Луи, Пушкин тоже уверен, что это написал ты или Жорж…
– Жорж?.. Да я его уже четвертый день здесь не вижу, Отто! Вот смотри – он записочку мне прислал. Наказали его за плохую организацию гвардейского смотра, – барон впервые за все время улыбнулся, вспомнив о Жорже, – сидит в казармах безвылазно и жалуется мне на жизнь, просясь домой. Охота была ему под пулю лезть из-за этой дряни… Слушай – а кто мог это сделать?
Брей задумчиво пожал плечами, но взгляд его потеплел, легко коснувшись Геккерна.
Прости меня, дурака, Луи, как я мог принести тебе этот кусок дерьма?..
– Представления не имею… Но одно понятно – кто-то хочет выставить Пушкина рогоносцем, опозорить его жену…
– И поссорить его с царем – намек, по-моему, понятен…
– Луи, все знают, что Жорж и мадам Пушкина влюблены… Я не понимаю, при чем здесь государь… это выпад в сторону Жоржа, и я опасаюсь самого худшего…
Резкий звонок в дверь прервал затянувшуюся паузу. Геккерн вздрогнул, закрыв глаза и обхватив руками голову, как будто хотел заткнуть уши. Через минуту камердинер Геккерна доложил:
– Иван Николаевич Гончаров. С известием от господина Пушкина.
Посланник, вмиг став белее мела, на ватных ногах пошел встречать младшего брата Гончаровых, Ивана. Брей хотел было откланяться и уйти, но барон жестом удержал его.
Молодой человек, миловидный и румяный с мороза, с чуть косящими, как у сестер, карими глазами, с натянутой вежливостью поздоровался с обоими послами и встал у двери, несмотря на любезно предложенное ему бароном кресло.
- Предыдущая
- 42/58
- Следующая
