Леди и война. Пепел моего сердца - Демина Карина - Страница 37

• Предыдущая
• 37/77
• Следующая

Вот я и засел на две недели, пытался хоть что-то исправить.

Пообещал вернуться к лету. Быть может, ты захочешь поехать со мной? Я понимаю, что у тебя тысяча собственных забот, но я действительно очень по тебе скучаю. Да и людям полезно увидеть леди Дохерти… да, я знаю, что ты до сих пор не привыкла к этому титулу, впрочем, как и я сам, но сейчас именно мы представляем семью.

Одни обломки остались.

Я понимаю, что Ллойд прав и нельзя пока мешаться – будет только хуже, – но если бы ты знала, до чего противно. Словно участвую в довольно мерзком обмане. Как потом в глаза смотреть?

Помню себя после того, как очнулся… расскажу как-нибудь потом, поскольку подобные откровения не для бумаги.

У меня есть ты. И тоскую по тебе безумно.

На днях получил весточку от дяди. Мюррей готов отдать нам излишки зерна по бросовым ценам. И на следующий год увеличит площади под посев. С северянами тоже получилось договориться, они, пожалуй, единственные понимают, чего ждать.

Хуже всего с центральной частью. Дядина чистка на шаесских плавильнях еще жива в памяти, но Кишар всегда отличался вольнодумством. И по слухам, литейщики открыли цех. Если остался хоть кто-то, кто знает, как лить пушки, нам придется туго…»

– …восстановить справедливость! – Пришлый перешел на крик. – Гнев народа, искалеченного, изломанного, будет страшен! И не найдется того, кто устоит перед этим гневом.

Проклятье, с мысли сбил!

А мысль была не то чтобы важной, скорее интересной. Урфину хотелось ею поделиться.

– Народ уничтожит всех! И угнетателей. И приспешников… – Пришлый медленно повернулся к купцу и уставился на него немигающим взором. – Тех, кто, пользуясь безнаказанностью, тянул жилы из рабочих людей…

Купец поднялся, медленно и явно намереваясь ответить.

Рука пришлого скользнула под плащ.

Словом вооружен, значит, провокатор хренов.

– Милая, пригляди, будь добра.

Урфин решил, что драка этому месту на пользу не пойдет. И рыбаки – народ действительно полезный. Пусть ловят рыбу. Сушат. И везут в Шевич или в любой иной город. Там будет где хранить до поры до времени.

Чутье подсказывало, что когда это самое время наступит, то сушеная рыба придется весьма кстати.

– Посмотрите на него! – Пришлый был рад появлению добровольной жертвы. – На руки, которые никогда не знали тяжкого труда… на его одежду, которая стоит больше, чем каждый из вас за год зарабатывает. На его сытую харю…

– Заткнись! – Купец сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил.

И ведь понимает, что нарочно его злят, а устоять не способен.

Знакомо.

Хорошо, что Урфин поумнел и научился себя сдерживать. Он и сейчас спокойно прошел мимо людей, которые сами расступались, пусть бы и по одежде, дорожной, запыленной, он не походил на лорда.

Так, бродяга, которыми полны дороги.

Это если не присматриваться.

– Я бы советовал прислушаться к просьбе, – мягко произнес Урфин, оказавшись перед столом. Пришлый смотрел сверху вниз, с явной издевкой. И почему люди так быстро наглеют? – А еще слезть со стола. За ним едят, между прочим, а ты сапогами. Нехорошо.

Рыбаки не станут вмешиваться. Слышали небось, что с такими вот говорливыми происходит, и теперь, почуяв, что это может произойти прямо здесь, в их присутствии, поспешили вернуться к прерванным занятиям. Оно безопасней.

Это разозлило чужака.

И, пытаясь удержать за собой иллюзию победы, он спрыгнул на пол.

– Кто ты такой? – А в руке нож сверкает с небольшим, но аккуратным клинком, из тех, которые удобно носить тайно. Использовать тоже… воткнуть, к примеру, в бок случайному прохожему.

– Я – хозяин.

– Трактира?

– Этих земель. – Урфин перехватил руку и вывернул, не щадя, так, чтобы кости затрещали.

Чужака повесили на заднем дворе. Насколько Урфин мог судить, это огорчило лишь трактирщика, которому запрещено было снимать тело неделю: люди должны были видеть, что происходит с теми, кто подстрекает к бунту.

«…и, солнышко мое, я решил. В сентябре, когда жара спадет, а дожди еще не начнутся, мы отправляемся на выезд. Возьмем Долэг, Гавина… сама подумай, кто тебе еще нужен будет в дороге. Навестим несколько городов, в частности те, в которые я обещал вернуться… если выйдет, попадем на лошадиную ярмарку в Игрейне. Совершенно потрясающее мероприятие.

…целую твою замечательную родинку.

Обещаю, что совсем скоро увидимся.

Урфин».

Усадьба «Четыре дуба» пребывала в том состоянии, которое лучше всяких слов свидетельствовало о полном разорении владельцев. Разбитая дорога. Одичавший сад, норовивший выбраться из плена ржавой ограды. Проломленные, повисшие на одной петле ворота. И мертвый дом, к дверям которого была приколочена бумага. Из нее следовало, что усадьба, вкупе с прилежащим парком, где имеются три фонтана – Сержант сомневался, что хоть один из них работает, – а также садом, пасекой и прочими землями, изъята решением суда в пользу кредиторов.

Имена сих достопочтенных граждан ничего Сержанту не говорили.

Главное, человека, который прежде обитал в усадьбе, искать следовало в другом месте. Но где?

Сержант обошел дом, убеждаясь, что умирала усадьба долго, вероятно, на протяжении нескольких человеческих жизней. Эти трещины в фундаменте появились давно, и будь хозяева хоть сколь-нибудь внимательны, они бы не позволили трещинам разрастись. И плесень со стены убрали бы, равно как плети плюща, который, впиваясь в камень, камень же разрушал. Заколоченные досками окна. Отсыревшие разбухшие подоконники. И куски обвалившейся черепицы… пожалуй, дом было жаль.

Если бы это место принадлежало Сержанту, он не позволил бы ему мучиться.

Мысль была странной. Нехарактерной. И Сержант от нее отмахнулся.

Забраться в окно – разбитые стекла, разломанные рамы – было просто. Внутри пахло все той же плесенью и сыростью. Свет почти не проникал сквозь оконный проем, и сумрак отчасти скрадывал следы болезни. Светлые некогда обои потемнели и вздулись, пошли пятнами. А пол скрипел, по-старчески жалуясь на человеческое равнодушие. Мебель вывезли. Светлые пятна на стенах выдавали то, что некогда в этой комнате висели картины. А овальное небось от зеркала осталось.

Облицовку с камина тоже сняли. И решетку… ручки с дверей. Перила, верно, сделанные из дорогого дерева, а потому ценные. Вряд ли здесь осталось хоть что-то ценное. Разве что тряпичная кукла в крохотной комнате, которая закрывалась только снаружи. И это было странно. В этой комнате сохранился шкаф, слишком массивный и встроенный в стену, но дверцы все равно сняли. Кукла сидела в шкафу, в дальнем, темном углу его.

Пряталась?

Она была влажной. И нарисованное лицо почти стерлось, а волосы из пакли растрепались. Едва уловимый знакомый запах вызвал такую тоску, что Сержант куклу отшвырнул, но тут же поднял, вытер и убрал в карман.

Вернулся он тем же путем, которым вошел. И внимательно перечитал бумагу. Из всех имен его интересовало одно – имя поверенного.

Многоуважаемый мэтр Мэтсон жил там же, где и работал – на улице Коробейников, одной из трех улиц, которые имелись в городке. Контора его занимала первый этаж дома и отличалась той солидностью, что появляется сама собой в мероприятиях семейных, переходивших из рук в руки на протяжении десятка-другого поколений.

– Чем могу помочь? – Мэтр Мэтсон был обыкновенен ровно настолько, насколько может быть обыкновенен сельский поверенный с правом оказания нотариальных услуг.

Костюм из серой шерсти, рукава которого защищены кожаными нарукавниками. Белая рубаха со съемным воротничком и манжетами. И позолоченная цепочка для часов.

Сержант выложил на стол бумажку.

– Торвуд Хейдервуд? – Мэтр Мэтсон прочел имя по буквам. – Вас интересует Торвуд Хейдервуд?

Сержант кивнул.

– Могу ли я узнать причину вашего интереса?

Сержант вытащил из кармана монету.

– Вы тоже являетесь кредитором? И много он вам задолжал?

• Предыдущая
• 37/77
• Следующая