Иезуит - Медзаботт Эрнест - Страница 30

• Предыдущая
• 30/66
• Следующая

— Почем я знаю? Может быть, пятьдесят лет.

— Ну, а через пятьдесят лет я уже умру, и могу не думать, что будет с монархией, когда я буду в земле.

— Но мне, — сказал иезуит, — есть забота о будущности, понимаете ли вы, король Франции?

Король с удивлением поглядел на этого худенького старичка, одной ногой стоявшего уже в могиле, и все еще заботившегося о будущности больше, чем он, молодой, в расцвете сил человек.

— Да, я забочусь о будущности, — прибавил Игнатий, с гордым величием выпрямляясь во весь свой рост. — Основание, положенное мною, не может принести плоды раньше, как через одно или два столетия; тогда только братья Иисуса, оживленные моим духом, распространятся для господствования над всей Европой. Тут необходима борьба, мучения, необходимы целые века постоянства, чтобы план мой мог принести результаты. И что же, ты хочешь воспрепятствовать моей воле? Ты, король земли, не знаешь, что король неба может истребить тебя одним дуновением?

Эти запальчивые слова заставили монарха вздрогнуть. Действительно, непобедимая решительность этого священника, который жертвовал собой и своими честолюбивыми надеждами для будущности, победы коих будут тогда, когда он уже будет в земле, была поразительна.

Франциск знал цену фанатикам. Никакая сила не может быть им преградой, так как их слепая вера разбивала все препятствия. В первый раз королю пришлось убедиться, что в его царстве находилась сила, против которой его власть казалась бессильной!

— Что ты сделаешь, если я все-таки решусь наказать и царствовать?

— Государь, — отвечал Игнатий, — ваши друзья, гугеноты, освободили вас из тюрьмы и вместе вырвали из рук врагов Арнудину, женщину, из-за которой…

— Довольно! — прервал его строго Франциск. — Арнудина в руках моих верных и от нее я узнаю все подробности.

— Арнудина умерла, государь. Провидение Божие вошло в лабораторию Паре, когда он вышел из нее, и теперь свидетельство, на которое рассчитывали гугеноты, уничтожено.

— Умерла! — вскричал уныло король. — Умерла потому, что любила меня.

— Нет! За то, что препятствовала планам церкви, — холодно ответил иезуит.

Франциск вздрогнул; теперь он стал понимать слова Лойолы. Король приблизился к нему и посмотрел пристально в лицо монаха.

— Так эта смерть дело какого-нибудь агента общества Иисуса? — спросил король.

— Да, усердие одного из верных исполнило волю неба.

— И ты хочешь сказать, — прервал его король, — что если и я откажусь быть под вашей опекой, то могу подвергнуться тем же самым коварствам?

— Не раньше, чем я помолюсь Господу избавить меня от такого горя! — хитро отвечал генерал иезуитов.

Франциск стоял смущенный. Наглость иезуита его раздражала.

— Разве ты не знаешь, иезуит, что я в своем дворце и окружен верными телохранителями?

— Я это отлично знаю, и потому, избегая проклятых протестантов, оберегающих вход к тебе, государь, я явился сюда через ход, мне одному известный!

— Сделай я только знак, — продолжал король, — и генерал иезуитов будет захвачен и после двухдневной пытки убит.

Лойола улыбнулся.

— Когда я жил в свете, — сказал он, — я получил на войне рану, и поэтому одна нога осталась кривою. Мое самолюбие было жестоко обижено этим, потому что в то время я был очень занят собой. Желая выпрямить кривую ногу, я, по совету одного медика, повесил себе на ноги громадные гири, от тяжести которых кости мои трещали и причиняли мне страшные страдания. Самые смелые и закаленные мучениями не могли перенести этой муки больше часа. А знаешь ты, король, сколько времени переносил эти муки Игнатий Лойола?

— Откуда я могу знать, — отвечал король. — Ну, полдня… день…

— Нет! Я терпел эти муки в продолжение тридцати пяти дней, — отвечал иезуит, победно глядя на Франциска.

Монарх смущенно наклонил голову.

— Полно, король Франции, — продолжал иезуит, — будь с нами, и мы спасем и защитим твою корону; царство твое наполнено еретиками, и в каждом еретике сидит враг твой. Прими мои условия!

— Сначала выслушаем их, — сказал король.

— Прежде всего, ваше высочество должны забыть несчастное приключение последних дней и вернуть милость свою принцу Генриху, констаблю де Монморанси, госпоже де Пуатье и всем тем, кто эту милость потерял.

— На это я согласен, — сказал король.

— Открытые гугеноты, которые приняли веру протестантов, должны быть выгнаны из двора, преследуемые всеми средствами, и в особенности с помощью святого трибунала инквизиции. А что касается тех, которые хотя носят в душе зачаток ереси, но еще не провозгласили ее открытой…

Иезуит остановился, чтобы наблюдать за действием своих слов. Король нахмурил брови при мысли, что у него требовали в жертву Бомануара, де Пуа и других верных ему. Игнатий Лойола ясно увидел, что на этом настаивать бесполезно.

— Так, что касается тех, — продолжал мягко иезуит, — то король будет продолжать держать их как добрых друзей и употреблять для своей службы, пока они публично не докажут вражду против религии.

Франциск облегченно вздохнул.

— Я надеюсь, что ваше высочество удостоит принять эти скромные предложения, — сказал иезуит, стараясь почтением смягчить то жестокое дело, про которое он говорил.

Франциск в знак согласия наклонил голову.

Вскоре Генрих Франции, чудом спасенный от смерти, стоял на коленях перед отцом, возобновляя клятву верности и уверяя отца в своем искреннем раскаянии.

— Помни, чтобы никто, по крайней мере, ничего не знал, — сказал король, вспоминая совет иезуита.

Гревская площадь, место постоянных казней, была наполнена народом, ожидавшим любимого зрелища. Толпа еретиков, пойманных во время слушания проповеди евангелического пастора, должна была быть сожжена.

Если бы дело шло о каких-либо ворах или мошенниках, то можно было рассчитывать на народную симпатию к осужденным. Но здесь были еретики, против которых парижане были возмущены частыми проповедями и поэтому питали к ним лютую ненависть.

Казнь, назначенная еретикам, благодаря дьявольскому изобретению кардинала де Турнон и отца Лефевра была ужасна. Они не были приговорены к обыкновенному сожжению; им приготовлена была более страшная смерть: мучителями был придуман род стульев, прикрепленных на длинные железные цепи, которые спускались в огонь и поднимались оттуда, так что несчастные сгорали постепенно. В те мрачные времена различные партии старались доказывать свое первенство не поступками и делами, а своей жестокостью.

Между тем на Гревскую площадь въехали трое сильно вооруженных дворян в сопровождении многочисленной свиты. По-видимому, они не собирались присутствовать при казни, потому что чересчур спокойно приближались к толпе. Они или забыли, что в этот день назначена была казнь, или даже не знали вовсе о ней, а избрали этот путь как самый короткий.

— Да, дорогой мой спаситель, — говорил один из них, красивый старик, бодро выглядевший, — да, я решил искать себе приют в соединенных провинциях или в Швейцарии. Хотя король по-прежнему благоволит ко мне, но я уже заметил в нем кое-какую перемену.

— Позвольте мне присоединиться к вам, дорогой граф, — отвечал другой, в котором можно было узнать маркиза Бомануара. — По своей натуре Франциск очень добр, но окружающие портят его, и я ожидаю каждую минуту, что меня лишат шпаги констабля и арестуют.

Граф де Пуа не сразу ответил, так как был занят осмотром всего происходившего на площади. Бомануар, заметя это, продолжал свой разговор, обращаясь к сыну графа, молодому виконту де Пуа.

— А как же вы, молодой человек, решаетесь удалиться от столь веселого, самого блестящего двора в мире, где вы во многом могли бы достичь хороших успехов?

— Я не светский человек и не ищу успехов, — отвечал скромно виконт.

Действительно, все знали, какую строгую жизнь вел молодой виконт, и строгость эта отражалась на всей его фигуре и физиономии. После ответа его на слова Бомануара последовало молчание.

• Предыдущая
• 30/66
• Следующая