Тарантул - Валяев Сергей - Страница 91
- Предыдущая
- 91/106
- Следующая
— И вывеска, и суть, — отрезала Варвара Павловна. — Они разрушают страну, а мы хотим её возродить.
— С помощью дури? — вздохнул: чудны твои дела, Господи; что-то во всей этой истории не сходилось. И почему я должен верить этой женщине, меня постоянно обманывающей?
Свои сомнения не скрывал. Вирджиния улыбнулась: верь-не верь, в моем положении это не имеет никакого значения, первейшая моя задача — найти дополнительную дискетку. Кстати, где нашел компакт-диск, спросила как бы между прочим. Почувствовав невнятную угрозу, отмахнулся: там, во флигелечеке, порылся в старых книжках со штампом «Библиотека Реввоенкома».
— Нет, Алеша, — улыбнулась и снова закурила; пепел стряхивала в чашку. — В каком-то другом укромном местечке. О котором могли знать только двое, Лаптев и ты. Где?
— Не скажу, — твердо ответил.
— Что-то связано с этой девочкой Юлией? — предположила красивая ведьма, выпуская дым колечками. — Удивительно, почему Лаптев никогда о ней… не вспоминал…
Она это проговорила таким странным голосом, будто находилась в постели, отдыхая после долгой-долгой полярной ночи, что меня пробила нервная дрожь.
Ба! Вот она разгадка. Плавает как дерьмо на поверхности водоема. Нестандартные, говоришь, отношения? Ну-ну!..
И я рассмеялся горьким смехом. Вот что может сделать устрица с меховой подкладкой на наших широких и необъятных просторах. Теперь ситуация чуть проясняется, как родное поле, выплывающее из утреннего тумана, когда ты, проснувшись на верхней полке поезда, пялишься от пустого любопытства в окно.
— В чем дело? — не могла не обратить внимание на мое состояние внимание.
— Трах-трах с Лаптевым? — смеялся. — Трах-трах с его пасынком?.. С кем еще, моя нестандартная?.. Не с Серовым ли старшим?.. Вот это профессиональная работа, накрыла всех пи…дой, как осколочным снарядом! Ха-ха! Снарядом! — меня рвало блевотно-желудочным смехом.
Варвара Павловна с брезгливой миной смотрела на меня, точно на разложившийся жидкий труп в гробу. Ненавидела. Но и это не могло остановить меня — продолжал смеяться.
Она ушла, когда поняла, что её подопечный сошел с ума. И надолго. Может быть, навсегда. Это был бы выход. В первую очередь для меня. Увы, повторю, не всегда наши надежды сбываются.
Я остался. Почему? Во-первых, смеялся как недорезанный, а во-вторых, некуда было идти. В том мире, из которого меня насильно извлекли, ничего не осталось: мертвая обугленная планета. Под ногами вулканическая магма, горячий пепел и хрустящие кости несбывшейся любви.
Наконец успокоился — лег на диван, кинув ноги в армейских бутсах на валик, покрытый казенной мешковиной чехла.
Вот тебе, Леха, и занавесочки с рюшечкой, сказал себе. Вся наша жизнь устроена так, что её суть всегда находится под мешковиной защитного чехла. Эту простую истину я плохо понимал и понимаю.
Может, поэтому так часто вспоминаю детство — там был на солнечной и сияющей стороне, пока не наплыла тень смерти Ю.
Девочка ушла в вечность, а я остался жить каждым днем в придуманном и лживом мире, прикрытым плотной мешковиной.
Думаю, пришло время сдирать её и открыто смотреть, что под ней находится.
Что там? Смелее, гвардии рядовой жизни. Ты же из бесстрашной бригады «тарантулов»?
Пора-пора сдирать декоративные рюшечки со своей жизни, как с дивана чехлы. Долой позолоченную мишуру и вышитые крестиком мертвые цветочки.
Посмотри, Алеха, как это не банально звучит, правде в глаза, а выводы будешь делать потом.
Когда-то давно я с мальчишками (нам было тогда лет по одиннадцати-двенадцати) ходили воевать на городскую свалку. Это было огромное и смердящее пространство с истерическими криками степных чаек, остервенелым лаем бродячих псов, стелющим над ним ядовитым дымом и гулом мусорных машин да тракторов, трамбующих подвижные прелые пласты отходов человеческой деятельности.
На этой свалке жили люди, если их можно было так назвать. Они были покрыты коростой дерьма и походили на странных и отвратительных животных. У них не было лиц — опухшие, заросшие морды, скалящиеся беспричинными ухмылками. Они строили убежища в мусорных терриконах, жрали рвотные помои и любили сидеть ночью у костров.
Мы их почему-то называли скуралатаями. Не знаю, кто первым придумал это прозвище? Возможно, Сашка Серов или кто другой, это не важно. Мы ненавидели скурлатаев и сражались с ними. Почему ненавидели и дрались — на этот вопрос не могу дать верного ответа. Наверно, когда есть враг, так проще жить и за счет его поражений утверждаться.
Мы вооружались металлическими прутьями, велосипедными цепями, самодельными дубинками с пробитыми насквозь гвоздями и шли военным походом на обитателей свалки.
Поначалу все походило на веселую и дурную игру: скурлатаи, скалясь и матерясь, отбивались палками-«кашкадерками», на концах которых опасно блёкали металические зубья, зачищенные от постоянных тыков в мусорные терриконы.
Потом пролилась первая кровь и шутиха превратилась в кровопролитные побоища.
Тактика наших действий была проста и подла — группой в несколько человек мы окружали скурлатая-одиночку и пытались своим оружие его как следует «обтрепать», пока ему не приходила помощь со стороны подельников.
Естественно, каждый хотел выжить в этой бессмысленной бойне, и поэтому скурлатаи защищались с исступлением и яростью. Частенько в дымном угарном воздухе мелькали перед нашими глазами металлические крюки… До сих пор не понимаю, как удалось избежать смертоубийства на нашей стороне. Ведь довольно было одного удачного замаха и на крюк без вопросов насаживалась бы разлохмаченной капустой чья-нибудь шкодливая головушка. Подозреваю: за коростой нечисти скурлатаи хранили свои души и не могли позволить себе переступить некую запретную невидимую черту.
Рвали одежду и тела, да не убивали. А что же мы, малолетние стервецы? Теперь понимаю — все были нацелены на убийство. Мы хотели переступить черту, неосознанно понимая, что тогда будет проще жить.
Мы тыкали своим страшным оружием визжащие окровавленные лохмотья, исступленно смеялись, потом бежали домой, на ходу бахвалясь своими боевыми подвигами, целовали родителей, ели на ночь полезную перловую кашу, чистили новые коренные зубы маленьких людоедов и ложились спать, чтобы утром пойти в школу и там прилежно учиться.
И вот однажды, когда мы снова веселым тимуровским отрядом направлялись к свалке, то увидели в придорожном кювете скурлатая. Он лежал, накрытый красноармейской рваной и пропитанной черной кровью шинелью. На ней была твердая кольчуга, уложенная из звеньев изумрудных мусорных мух.
Мы остановились — был летний умиротворенный полдень. Где-то там, за перелеском, тарахтели тракторы, в небе расплывался инверсионный след истребительной птички, над репейниками трудолюбиво гудели полногрудные мохнатые шмели…
Мы постояли в растерянности, понимая, что игра закончилась, и у каждого из нас выбор либо переступить черту, либо отступить от нее.
— Ну? — сказал Соловей. — Поглядеть надо… чего там?..
— Тебе надо, ты и гляди, — ответил Сашка. — Этого я помню, мы вчера того… озверели… — и плюнул себе под ноги. — Я больше не играю.
— А вроде живой? Шевелится, — предположил Соловьев, осторожно подступая с палкой к разлагающейся зловонной массе.
— То мухи, — сказал я. — Как кольчужка.
— Не-е, поглядим, что тут… — наш упрямый приятель по прозвищу Соловей, зацепив палкой с гвоздями шинельку, начал её стаскивать…
Я увидел: пухнет от неудовольствия красивая переливающая всеми цветами радуги жужжащая мерзкая тьма… а после увидел: оскал мертвеца, на лицевых костях которого пенилась малиновым вареньем перезревшая и перетухшая на жаре плоть…
От ужаса все разбежались, чтобы потом сделать свой выбор: или идти на свалку уничтожать себе подобных и себя, или остаться с самим собой.
Многие выбрали первый путь более легкий для жизни, доступный и удобный, Сашка Серов — второй. Возможно, поэтому, мы живем, а его уже нет.
И вот нынче обстоятельства складываются таким образом: хочу я ли нет, но должен взглянуть на то, что до сих пор было прикрыто тряпьем моего малодушия и страха.
- Предыдущая
- 91/106
- Следующая
