Тарантул - Валяев Сергей - Страница 67

• Предыдущая
• 67/106
• Следующая

В щель приоткрытых дверей, как из раковинки, выглядывала светловолосая девчушка.

— А ты не Бурмурляляй, — хихикнула. — Ты Алеша.

— Сдаюсь, — поднял руки. — Иди, обрисуем белого медведя. Он мороза не боится.

— Да? — несмело подходила.

— Никогда не видела белых мишек, Ю? — взял карандаш.

— Нет.

— Они, как обыкновенные, но только белые, как снежок, — и принялся рисовать у ели зверя, вспомнив школьные уроки живописи. — Вот такие у него лапы с когтями… он ими рыбу ловит… Цап-царап из моря… А пасть у него такая… Во, какие зубы… Клацает ими — клац-клац… Страшный?

— Не-а, — реснички подрагивали, в них путался смех глаз.

— А мне жуть как страшно, — признался. — Я такой трусиша…

— Как зайчиша? — хлопнула в ладоши.

— Ага, — и вспомнил считалку. — «Раз, два, три, четыре пять! Вышел зайчик погулять. Запер домик на замочек И пошел в универмаг Покупать себе платочек, Лампу, зонтик и гамак».

Девочка засмеялась, прыгая на одной ножке; закружилась от удовольствия, повторяя считалку; у неё была великолепная память… доскакала до слова «гамак», остановилась и спросила:

— А что такое га-га-га?..

— Гамак? Это такая сеточка, — принялся объяснять, изображая предмет под медведем. — Его вешают между деревьями… летом… чтобы отдыхать… и даже спать…

— Белым мишкам?

— Ну не только для них.

— И для зайчиков?

— И для людей тоже.

— И для меня?

— И для тебя, Ю, конечно, — ответил. — Сейчас мы кое-кого нарисуем в этой сеточке.

— Меня? — девочка, затаив дыхание, смотрела во все глаза на лист ватмана, на котором проявлялся её образ.

— Но дело у нас происходит летом, — увлекся сам. — Вот солнышко горячее, как блин… Травка зеленеет… Медведь теперь у нас бурый…

— И кошка.

— Что кошка?

— Вышла гулять… тепло же…

— Молодец, Ю, — рисовал усато-полосатого зверя. — Во, какая у нас дружная семейка.

— А ты, Алеша, где?

— Я? — и не успел ответить: в комнату входил отец с чайником и чашками, а за ним — женщина Маша.

Не изменилась — была спокойная и степенная, улыбнулась мне, будто не виделись с вечера. Взяла девочку за руку: Юленька, надо идти в детский сад. Ну, ма, завредничала девочка.

Пришлось вмешаться и наплести что-то про лето, послушных белых медведей, кошечек и зайчат, про гамак, в котором могут качаться лишь самые-самые прилежные девочки в мире. Ю вздохнула:

— До свидания, Бурмурляляй.

— Пока, Бурмурляляйка; расти большой-большой до неба…

Девочка засмеялась, исчезая за дверью. Мы с отцом остались одни. Родитель плеснул в чашки чайной бурды, предложил печенье, варенье и сахар. И только после этого начал исповедальный сказ о событиях, прошедших за мое отсутствие.

Начало истории оказалось банальным, в духе нашего разлагающегося времени. Однажды на праздник свободного труда и братства всех трудящихся масс, включая международный пролетариат, Жорка и его половина упились до такой степени невменяемости, что усердно исполосовали друг дружку кухонными ножами во славу Первого мая. Соседи вызвали милицию и карету «скорой помощи», да те задержались по уважительной причине повального хмельного общего буйства. Когда прибыли, супруги благополучно истекли гнилой кровушкой к общей радости всего коммунального люда. Слава Богу, что Юленька во время молодецкой поножовщины гуляла во дворике.

Отсутствие, так называемых, родителей, девочка практически не заметила. Маша немедля взяла её под свою заботу, что было полностью одобрено соседями. После как-то самим собой пришло решение оформить официальные бумаги на удочерение. Дело случилось канительное и нервное, канцелярские крысы подозревали, что дело в комнате, оставшейся вроде как свободной, однако спрашивается, где девочка должна жить; в детдоме, отвечали крючкотворы, а зачем её отправлять в сиротский дом при живых-то новых «родителях»; словом, Маша со скандалами и газетными публикациями добралась до самых до местных верхов и вопрос решился положительно.

— Так что, Алексей, у тебя сестричка, — резюмировал отец, слегка смущаясь. — Прошу любить и жаловать.

— Поздравляю, батя, — боднул его лоб своим. — Молодец.

— Молодок, как говорит молодежь, — взбодрился. — А я боялся, что неправильно поймешь?

— Обижаешь, — развел руками. — Я всегда мечтал о сестре. Помнишь Ю?

— Да-да, — понял. — А ты знаешь, я помолодел. Юленька такие вопросы задает, простые-простые, а ответа нету… Почему снег белый? Или почему люди злые?.. Смешная, а умненькая какая, память исключительная, повторяет все, как попугайчик; приходится за своей речью следить, право дело. Спохватился. — Что это мы все о нас? У тебя, сына, как дела? У мамы?

— Делишки, — пожал плечами. — Я в коммерции, а мама — вдова.

От такой нечаянной правдивой шутки отец подавился печеньем с вареньем; не поверил. Пришлось более конкретно остановиться на последнем утверждении.

Новость поразила родителя, как гром среди ясного неба, точнее не скажешь. Он не понимал, за что такой уважаемый человек вдруг пал жертвой разнузданных обстоятельств.

— Батя, — прервал я его причитания. — Лучше скажи, у вас с Лаптевым не было никаких деловых отношений?

— Ты о чем, сына? — от удивления уронил на себя кусок печенья с вареньем. — Тьфу ты, пропасть!..

— Спрашиваю так, на всякий случай, — объяснился. — Вдруг покойник звонил по телефону, в смысле, когда был живой, или просил что-нибудь взять на хранение?

— Упаси Боже, — энергично отмахнулся. — Сто лет не встречал и, надеюсь, не встречу.

— Разве что только там, на небесах, — заметил я.

— Ну да, ну да, — покачал головой. — И то лучше… на разных небесных полях…

— Ох, батя.

— А мать-то как?

— Вся в работе; сейчас как на войне.

— Ты себя, Леша, береги, — предупредил. — Знаю, я эту коммерцию вашу, деньги там дурновые…

— О! — прервал его. — Рождественский подарок для сестрички, — и выкатил на стол «колесико».

— Что это? — натянул очки на нос.

— Купите гамак для Ю, — сказал я, — а к нему белого мишку и кошку.

Когда отец прознал о сумме, запакованной в таком фамильярном виде, ему сделалось дурно — побагровел, принялся задыхаться и едва не лишился чувств. Я уж был не рад своему столь неосторожному жесту. К счастью, вернулась женщина Маша. И все проблемы мгновенно были сняты. Приятно иметь дело с людьми, обладающими природным бесстрашием, оптимизмом и верой в чудо.

— Маша, как можно? — хватался за голову батя. — Это сумасшедшие деньги. Что с ними делать?

— Будем жить, — спокойно улыбалась женщина. — И купим для Юленьки гамак, как сказал Алеша, а к нему маленький летний домик…

— Ничего не понимаю, — всплескивал руками отец, сдаваясь. — Алексей, надеюсь, это честные деньги?

— Честнее не бывает, батя. Это моя рождественская премия, — прощался я. — Спи спокойно и смотри цветные сны.

— Все будет хорошо, Алеша, — сказала женщина Маша. — Спасибо. Приезжай еще.

— Это как получится, — был у двери. — А Ю привет!

— Кому? — не поняли меня.

…Все-таки мы живем. Несмотря ни на что. Несмотря на то, что так жить нельзя. И все равно живем.

Чмокающе-чавкающие из кремлевского корыта уроды пытаются всех нас превратить в фекалии для своего капиталистического светлого завтра. В рабсилу на банановых плантациях среднерусской полосы. В нацию вырожденцев и приспособленцев.

Что на это можно сказать? Только одно: ничего у вас, выблядков, не высадится; не таких выродков недочеловеческих народ пережевывал, выхаркивая поносную слизь через свой работящий и выносливый зад.

Вы, ублюдки, живете одним прожорливым днем, не понимая, что скоро захлебнетесь в собственной блевотине, либо подохните от запора прямой кишки.

Помню, в другой счастливой жизни, когда мы все были живы, я и Серов убежали от его невесты, лучшей шлюшки Московской области; убежали к девочке по имени Антонио и упились шампанского. И так, что мне, атеисту, полночи пришлось молиться над унитазом. Сквозь желудочную муку и слезы я видел сапфировый свод, морскую заводь, горные хребты, бесконечность пустынь, и все это было загажено моим непереваренным дерьмом.

• Предыдущая
• 67/106
• Следующая