Синее безмолвие - Карев Григорий Андреевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/43
• Следующая

Виктор все эти дни не сходил с мостика и, когда «Руслан» вернулся на стоянку, почувствовал сильную усталость. Но это была совсем другая усталость, ничуть не похожая на ту, которую он пережил на прошлой неделе после чтения письма матери. Та щемила душу, надрывала сердце, мутила сознание. Эта валила с ног, но не давила, не угнетала. От нее стучало в висках и болело в груди, но сознание было ясным, а в сердце не ощущалось горечи и обиды. Проспав более половины суток в каюте, Виктор проснулся свежим, душевно уравновешенным и с наслаждением потянулся так, что хрустнули суставы.

Остаток дня заняло письмо к матери и подготовка контрольной работы в заочный институт. Работалось легко, сложные расчеты, над которыми Виктор раньше просиживал долгие часы, теперь не казались такими трудными и ложились на бумагу аккуратными колонками цифр и четкими формулами.

Только поздно вечером Олефиренко вышел на палубу подышать свежим воздухом. Шторм утих, будто его никогда и не было. Тишина! Огни города на высоком берегу сливались с густыми зарослями звезд, и Млечный путь казался продолжением электрического зарева. И море, как небо, — все в отражениях огней, в отсветах звезд, в бледном свечении, исходящем из глубины. Воздух чист и прозрачен, и в нем, как в хрустале, все видно далеко и нечетко. Вон идут по причалу двое. Один, высокий, в черном, широко и твердо шагает, заложив руки в карманы брюк. Второй, чуть ниже, в светлом расстегнутом макинтоше и шляпе, сбитой на затылок, еле поспевает за ним. Поворачивают на сходню, идут на «Руслан». На оклик вахтенного отвечает высокий.

— Свои. С берега.

Олефиренко узнал по голосу Демича, позвал его к себе.

— Кто это с тобой?

— Мирон.

— Осадчий? Опять пьяный?

— Выпивши… Я его уже у причала встретил. Говорит, у сестры на свадьбе был.

— Сегодня на свадьбе, месяц тому назад на смотринах набрался, на работу опоздал — позор на все Черное море.

Прохор вспомнил, что в прошлое воскресенье вечером, когда команда была на берегу, в кубрике спал пьяный Осадчий. Говорят, его Качур еле притащил на корабль. И хотя пошла всего вторая неделя, как Прохор принял спусковую станцию, ему стало стыдно перед Виктором за подчиненного.

— Наш с тобой подчиненный, да не в нашу сторону идет.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Олефиренко. Он только что готов был обрушить на Осадчего самые обидные слова, утром он его вызвал бы к себе в каюту и учинил бы Мирону такую баню, что тот запомнил бы, как говориться, до новых веников. Но чтобы Прохор, обманувший товарищей, отступивший от своего слова, только-только прибывший на судно Прохор, смел так судить о людях «Руслана»?! Нет, это уже слишком! Ни одного члена экипажа, даже пьяницу Мирона Осадчего, капитан Олефиренко не даст в обиду Демичу. Находить недостатки легко, а вот попробуй, поработай с мое, повозись с таким экипажем, какой достался Виктору Олефиренко.

— Ну, не сгущай краски, Демич. Что же, по-твоему, Осадчий пропойца, алкоголик? Выпил человек на свадьбе… ну, лишнее, ну, опоздал один раз на судно, с кем не случается. Вон на военном флоте, и то бывало…

Прохор даже отшатнулся немного, так неожиданны для него оказались слова Виктора. Ведь только что говорил же: «Позор на все Черное море!» Раньше никогда так не менял свои взгляды старшина Олефиренко.

— А с тобой во флоте такое бывало?

— Нет.

— А, помнишь, куда сажают во флоте тех, с кем бывает?

— Ну, помню. Так что же, ты хочешь на «Руслане» гауптвахту завести?

— Гауптвахты не надо. Она, по-моему, и военным тоже не нужна. А вот пьяных в экипаже «Руслана» не должно быть. И тебе, капитану, знать об этом и заботиться об этом положено.

— О том, что мне положено, что не положено, я и до твоего прихода на «Руслан» знал, — резко возразил Виктор, но тут же спохватился. Затевать спор с Прохором ему не хотелось: не хватало еще выслушивать поучения этого дезертира! Но и оборвать разговор было бы нетактично по отношению к бывшему сослуживцу, и Олефиренко решил смягчить беседу, перевести ее в более спокойный фарватер. Пусть все забудется, завтра он снимет стружку с Мирона, а со временем, постепенно, присмотрится и к Прохору.

— Все это не так просто, как кажется со стороны, — уже спокойнее продолжал Виктор. — Как бы это тебе объяснить…

— Объясняй. Тебе это по долгу службы положено, — ухмыльнулся Прохор.

— И по долгу службы тоже… Только сегодня мне хочется поговорить с тобой не как начальник с подчиненным, даже не как коммунист с комсомольцем, а как человек с человеком. Ведь коммунизм строят не только коммунисты да комсомольцы, Прохор, весь народ строит, дело это человеческое, всехнее. На «Руслане», к примеру, коммунистов всего один я, комсомольцев тоже немного, а все моряки борются за звание экипажа коммунистического труда — хотят не только работать, но и жить, понимаешь, жить, думать по-коммунистически, хотят завтрашний день сегодня видеть…

Хотелось говорить просто, душевно, но именно потому, что Виктор пытался уйти от острого столкновения, увести Прохора от конкретного случая, от пьянки Мирона Осадчего, слова приходили на ум какие-то общие, сухие, как тырса, будто из портовой газеты вычитывал их Виктор.

— Вот ты, когда под водой работаешь, неужто кроме ржавой баржи да водорослей ничего не видишь, не думаешь, для чего ты баржу ту поднимаешь, здоровьем своим рискуешь? Ужель тебе ни разу так и не привиделся коммунизм?

— Ну, знаешь, Виктор, — засмеялся Прохор, доставая пачку папирос и садясь на банку. — То, чего нет на самом деле, видят только в азотном опьянении. Я в коммунизм тоже хочу, но дорогу к нему, наверное, чуточку иначе понимаю, чем ты.

— Ну-ка, расскажи! — Виктор присел рядом с Прохором, вынул черную сигарету, прикурил и закашлялся.

— Что-то твой кашель мне не нравится. Курить разучился?

— В том-то и дело, что не отучусь никак.

…Однажды китобоец, на котором плавал Виктор Олефиренко, был застигнут жестоким штормом в Порт-Аделаиде. Шестиметровые волны Индийского океана врывались в залив Сент-Винсент, грозя сорвать с якорей и превратить в щепки океанские лайнеры. Легкий, как ореховая скорлупа, китобоец всю ночь проплясал на высоких гребнях, команда измоталась в схватке со стихией. А утром на борт советского китобойца поднялся капитан стоявшего рядом турецкого сухогруза Илхера Аднан. Чуть не плача, он рассказал советским морякам о своей беде. Более трех лет безработный, уже не молодой капитан обивал пороги пароходных компаний, пока не получил мостик сухогруза «Калкаван». Вы знаете, что такое безработица? Это не только голод и нищета. Это и угасающие глаза жены, и желтые лица медленно умирающих детей, тающие силы и тающие надежды, черное, беспросветное сегодня и еще более страшное завтра. Это вечное ожидание конца… И вот — мостик. Илхера Аднан — капитан сухогруза… Но в первом же рейсе его постигла неудача: во время вчерашнего шторма лопнула якорь-цепь и вместе с якорем пошла ко дну.

Илхера Аднан смотрел на моряков черными испуганными глазами, тонкие губы его нервно вздрагивали:

— Хоть не возвращайся в Стамбул. Хозяин выгонит с судна да еще взыщет убытки. И снова…

— Не горюй, капитан, мы стоим рядом, — сказал водолаз китобойца Виктор Олефиренко.

Он спросил разрешения у капитана и спустился под воду. Виктор был впервые на морском дне в этих широтах и залюбовался огромными белыми ракушками и махровыми звездами. Круглые, в две ладони величиной, створки ракушек медленно раскрывались и моментально захлопывались. Отталкиваясь таким образом от воды, они перемещались на новое, более богатое пищей, место; морские звезды же, приподнявшись на щупальцах, колесом катились по грунту, ловко используя незаметные подводные течения. Якорь-цепи не было. Олефиренко попросил потравить шланг, захватил его и сигнальный конец под левую руку и пошел по пологому малозаметному скату вниз, к темнеющим зарослям водорослей.

— Куда тебя понесло на глубину? — спросил телефонист спусковой станции.

• Предыдущая
• 14/43
• Следующая