Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 71

• Предыдущая
• 71/72
• Следующая

– Да ладно, – пробормотал примирительно. – С кем не бывало! Я ведь и сам из-за нее когда-то за пистолет хватался. К счастью, одумался вовремя. И ты одумаешься. У тебя таких еще будет – не считано. Из-за каждой стреляться – никакого пороху не хватит. Ох, как вспомню... Что бы я Анюточке своей в таком случае сказал? Она бы о тебе все глаза выплакала! Что за бесподобное сердце!

– Бесподобное сердце... – повторил Алексей. – Да, вы правы. Когда я про самоубийство Талызина сказал, я именно ее пожалел. Анну Васильевну, дочку вашу. И... вас.

– Меня? – Князь непонимающе нахмурился. – Меня?! Да ты не спятил ли, друг молодой? Меня-то с чего жалеть?

– А с того, – Алексей печально смотрел на своего друга и благодетеля. – С того, что это вы убили генерала Талызина. Вы, сударь!

Ну, бог весть, что должно было содеяться при этих словах! Алексей ожидал возмущенного вопля, даже пощечины, однако Василий Львович смотрел на него с любопытством и молчал.

Улыбнулся, с явным трудом раздвигая губы, а потом вдруг тихонько, мелконько рассмеялся. И поднял пистолет, который дотоле держал опущенным.

Тот самый пистолет, который минуту назад передал ему Алексей...

Дуло медленно восходило на уровень сердца, но Алексей не чувствовал страха. Холодно ему вдруг стало, очень холодно – это да, а более ничего, никаких чувств. Странно обострились все звуки вокруг, особенно скрип песка под колесами удалявшейся кареты сделался слышен, да топот копыт оглушал.

Каразин вел стволом все выше и выше, вот дуло поднялось на уровень лба. Вспомнилось, как она без страха смотрела на смертоубийственное оружие. Ну, коли она могла, то и Алексей сможет.

Мгновение промедления, потом... потом князь Василий Львович вдруг резко вздернул пистолет вверх и спустил курок.

Выстрел грянул! Кони понеслись, и разом, как-то разом все стихло.

– Как ты узнал? – буднично спросил князь, сунув пистолет за пояс сутаны, в пару ко второму, все еще заряженному.

Алексей слабо усмехнулся, еще не вполне уверенный, что остался жив. Причем как ни страха не ощущал только что, так не ощущал сейчас особой радости.

– По бутылке узнал. Вы сказали, Зубов-де бутылку с отравленным вином со стола убрал и тем мне невольно жизнь спас. Он был изумлен неподдельно, это для него совершенно непонятно было. Какая бутылка? В чем дело? Однако вы говорили так уверенно... А я ведь вам про это не рассказывал. Да, упомянул про бутылку бордо, но что она исчезла, и бокал тоже исчез – ни словечком не обмолвился. Понимаете? Про это мог знать только один человек: тот, кто принес дядюшке эту бутылку с отравленным вином и наполнил его бокал, а потом все это убрал со стола. Только один человек это знал, кроме меня, и им были вы.

– Да, выходит, я сам себе напортил, когда стал Зубову это отравление приписывать, – сокрушенно покачал головой Василий Львович. – Очень мне хотелось этого красавчика покрепче пригнести, не мог ему простить, что у него хватило ума о потайных ящичках разведать. А у меня – нет. И начал его гнуть... догнул, называется! Всю игру погубил. Нет, ну надо же! Даже ближайшему другу своему, графу Палену, не проговорился, удалось это от него скрыть, смолчать, а ты меня с одного слова поймал. Молодец, хорошо соображаешь. Спасибо, уж который раз за последние дни удивил меня, старого волка.

– Это вам спасибо.

– За что? – усмехнулся Каразин.

– Как за что? Помереть не дали от того яду. Это ведь вы по дому шумели да скрипели?

– Конечно. В первом этаже прятался я. А во втором – Зубов с сестрицею. Я, впрочем, их не видел, как и они меня. Когда не смог найти бумаги и понял, что дело не выгорит, хотел скрыться, да тут ты в столовую вошел. Как увидел я, что ты пить намерен, – сам чуть со страху не помер. Одно дело масона и иезуита отравить, воспользовавшись его просто-таки скифской жаждою до хорошего вина, а другое – загубить невинную душу. Стал тебя пугать, из столовой выгонять, ну а потом изловчился, схватил-таки эту проклятущую бутылку – и деру. О тебе больше и не думал, меня и не заботило, кто ты есть таков. Думал только о письме. Считал, уже уплыло оно из наших рук, мало ли куда генерал мог его сплавить. Вот, ругался я, незадача: сперва Пален глупость такую спорол, позволил Талызину им завладеть, теперь и отсюда оно уплыло... Крепко я приуныл. Кто ж знал о потайном шкафчике! Ну, теперь можно вздохнуть свободно. Главное дело, ты на меня зла не держи. Все-таки не зря я тебе жизнь спас, так я думаю.

– Может, и не зря, – вяло пробормотал Алексей.

– Полно мямлить! – Голос Каразина построжал. – Очнись! Ты умишком-то своим, сердчишком понимаешь ли, что мы с тобой сегодня для России содеяли? Может быть, страну спасли. Ты вот о чем думай, а не об этом вон. – Князь небрежно махнул в тихую темную даль, куда канула карета Ольги Александровны. – О державе думай! О том, что никто и никогда не узнает о подвиге твоем. Никто и никогда. Крестов не навесят и медалей не дадут. Дело сие не из тех, коими даже и перед потомками хвалятся. Вот ты, вот я – только мы оба об этом будем знать. А умрем – доблесть наша канет в Лету. Понимаешь? Вот она, высшая доблесть – совершить подвиг и не требовать за него награды. Ну, сейчас ты слишком молод еще, а погодя поймешь. Поймешь! Это я тебе обещаю.

Алексей верил Каразину. Но он и вправду был слишком молод, а потому на сердце все еще лежала гнетущая тяжесть. Сердце ведь теряет бодрость, когда из него приходится вырвать оживляющее его чувство, каким бы мучительным, отравляющим оно ни казалось. Лишь самолюбие и тщеславие, властные страсти, могут убить наши оскорбленные чувства. Значит, надо воспитать в себе самолюбие и тщеславие... Он сможет, наверное, сможет, думал Алексей, но не сейчас. Еще не сейчас!

Стиснул бархатную полумаску, лежавшую в кармане, черпая в этом движении странное утешение, смешанное с болью. Вот все, что осталось ему.

Ничего не осталось...

Кто знает, легче или тяжелее было бы ему, сумей он каким-то невероятным образом подслушать слова, которыми обменялись на прощанье брат и сестра Зубовы, когда за Каразиным и Алексеем уже захлопнулась дверь и стихли их шаги.

Знаком удалив послушных Бесикова и Варламова, Платон Александрович осторожно подошел к сестре и взял ее похолодевшую, безжизненно повисшую руку:

– Tu n'аs pas raison[65].

– Что? – слабо улыбнулась Ольга. – Ты о чем?

– Ну, о чем... Сама знаешь. Может, стоило ему сказать?

– Бог с тобой! – Она почти ужаснулась: – Как сказать такое? Я ему и так столько зла причинила, зачем еще и этим его душу омрачить? Надеюсь, он не узнает ни от кого, никогда! Даже если б я и сказала, он бы не поверил мне. Ведь он мальчик еще, а я...

Увидела, как судорога свела красивое лицо брата, и поняла, что невзначай уязвила его и без того вечно уязвленное самолюбие.

– Милый ты мой, да не примеряй на себя всякую одежку. Государыня для тебя была одна на земле, и ты для нее один свет в окошке был. А я... у меня жизнь другая! Знаю: не люблю я этого мальчика, не нужен он мне. Так просто... закружил меня вихрь, да и дальше полетел, нахлынула волна, да и сошла. У него своя судьба, у меня – своя. Встретились – и пошли дальше в разные стороны!

Она умолкла, опустив глаза, и такое лицо было у нее в этот миг, что князь Платон не выдержал и обнял ее, крепко прижав к себе.

– Ты кого убеждаешь-то, Оленька? Меня или себя?

Ольга Александровна тихонько всхлипнула ему в плечо:

– А бог его знает, Платоша.

– Вспомнилось вдруг, – проронил он с такой же печалью, какая звучала в ее голосе, – поссорились мы как-то с незабвенной государыней Екатериной Алексеевной из-за сущего пустяка, а мне лестно было, что такая женщина из-за меня, мальчишки, сердце себе крушит, и нипочем не желал я идти на мировую. И случайно подслушал, как она сказала какой-то из своих дам: «Ну не чудно ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить некое юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой... но одной тебе известно, чего бы ты ни отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего...» Так, да, сестра? Так, Оленька?

• Предыдущая
• 71/72
• Следующая