Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/57
• Следующая

— Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.

— Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.

— Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.

— Ну и ладно,— разочарованно решил Сережа.— Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.

Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.

— Недосол на столе,— ответила Галина Федоровна.

Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.

— Ты руки мыл? — спросила бабушка.— Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?

— Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?

— Зачем тебе Библия? Не дам.

— Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,— не задумываясь, соврал Сережа.— Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.

— Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.

— Какого отца Василия?

— Был у нас батюшка в отряде.

— Молился?

— Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.

— А ты, баб, в самом деле в бога веришь?

— В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,— разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.

— Но в церковь ты ходишь...

— Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.

Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.

Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить — для порядка и для интереса.

Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.

Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.

— Как это тебя угораздило? — спросила Галина Федоровна.

— «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.

Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.

— Ты чей будешь?

— Костюк.

— Не Ивана ли Богданыча сын?

— Нет, племянник.

— А что у тебя с трактором?

— Да вот, исследую.

— Подержи-ка свечку, — сказала Галина Федоровна.— Другого ключа нет?.. Да ладно...

Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:

— Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.

А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...

Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.

— Але,— сказала она.— Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?..— Она оглянулась на Сережу.— Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...

У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его — поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.

Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:

Затем он обжег края пергамента спичкой, с отвращением принюхиваясь, положил пергамент на пол и стал топтать его ногами. Вскоре пергамент приобрел очень древний вид.

На другой день после уроков Сережа отозвал Васю в сторону и таинственно спросил:

— Ты славянский знаешь?

— Какой славянский?

— Ну... этот... древний...

— А что?

— Нашел один документ. В Библии. В старинной. Сережа показал Васе свой пергамент.

— На чем это?

— Не видишь?.. Пергамент! Настоящий!

— А, пергамент,— сказал Вася так, словно каждый день имел дело с пергаментом. С трудом разбирая слова, он прочел: — «Имаи оухо да слышит гради к дубу...» Что-то тут... «Ниво же на полуночь десать и седмь шаг ищи и обращеши сокров...»

— А что значит «сокров»? — преувеличенно заинтересованно спросил Сережа.

— По-славянски — это «сокровище», — ответил Вася, что-то про себя соображая.— Дай-ка мне этот пергамент. Я расследую, что это за «сокров». Посоветуюсь... с одним человеком, а тогда уже посмотрим, что с этим дальше делать.

«Клюнул»,— решил Сережа и отдал Васе пергамент.

Сережа не ошибся. Они с Олегом и Ромасем устроили наблюдательный пост недалеко от усадьбы председателя. Не прошло и часа, как Вася выехал из усадьбы на велосипеде. К багажнику была привязана лопата. Они отправились за ним скрытно. Пешком. На расстоянии.

Из боковой улицы во главе стада появился огромный черный бык Ганнибал. Увидев Васю на велосипеде, он наклонил голову к земле, заревел и с неожиданной легкостью пустился за велосипедистом. Вася оглянулся и закрутил педали так, что спицы замелькали, как пропеллер самолета.

Ганнибал, отогнав велосипедиста, остановился, поджидая стадо.

— Нашего Ганнибала, — рассудительно сказал Сережа,— надо пускать на велосипедные гонки. Большие рекорды появятся.

— Эй, хлопцы,— послышался голос из-за плетня.— А идите-ка сюда.

Ребята остановились. Их звала маленькая, сухонькая старушка Марта Пидопличко.

— А куда это вы собрались?

— Да так, погулять...— замялся Сережа.

— А зайдите-ка сюда. Я вам дам по яблочку. Такие яблочки уродились... Каждое даже светится.

— Спасибо.

Ребята вошли в калитку.

Старая Марта вынула из корзины, которая стояла рядом с плетнем, шесть крупных кремовых яблок и дала каждому по паре:

— Ешьте на здоровье.

«Что ж это она,— с досадой подумал Сережа,— дежурит тут возле плетня со своими яблоками?» Он спешил. За Васей. Но не подойти, если звала старая Марта, никто в селе не решился бы.

— Спасибо.

— А уроки вы сделали?

— Сделали,— ответил Олег.

— Тогда гуляйте.

Черные веселые глаза старой Марты смотрели из-под надвинутого на лоб белого платочка на ребят так доброжелательно и внимательно, словно она знала о всех их прошлых шалостях и ошибках и о всех будущих, но не сердилась на них за это, а любила их еще больше.

У старой Марты Пидопличко был муж и четверо сыновей. Один другого краше. До войны. Все они погибли на войне. Пали в боях за Родину. За ее честь и независимость. И осталась она одна. Все эти годы прожила одна. Но не ожесточилась. Не стала равнодушной. Не утратила интереса к жизни. К людям. И всегда пела. Лучше всех. У нее и научилась петь народные украинские песни Елизавета Дмитрук.

Однажды в село Бульбы приехал известный московский композитор. В багажнике его автомашины стояли в ряд, как чемоданы, магнитофоны. От Елизаветы Дмитрук он слышал, что в селе Бульбы больше всех знает песен старая Марта Пидопличко и что поет она лучше веех.

• Предыдущая
• 24/57
• Следующая