Сто лет назад - Марриет Фредерик - Страница 62

• Предыдущая
• 62/76
• Следующая

— Это вы только говорите, — сказал я, — но допустим, что я вас чем-либо рассержу или прогневаю, вы поступите со мной точно так же, как сейчас, Но от этих цепей я еще, быть может, смогу когда-нибудь избавиться, а раз женившись на вас, навсегда должен буду остаться вашим рабом.

— Вскоре, вы, вероятно, перемените ваше мнение на этот счет! — сказала она. — А пока вы можете выйти на двор и прохладиться.

И повернувшись, она ушла в свою комнату.

Я поднялся с пола и решил, по ее совету, выйти на улицу и прохладиться, но когда встал на ноги, то почувствовал, что другой конец цепи, очень тяжелый, достигавший длины приблизительно двух ярдов, был прикован к большому чугунному ядру, весом около пуда, так что я не мог идти иначе, как неся это ядро в руках. Итак, подняв с пола это ядро, я вышел из дома. Теперь я уже не боялся этой женщины, я был чересчур взбешен, чтобы бояться чего бы то ни было. Несколько успокоившись, я стал обсуждать свое положение и пришел к заключению, что оно безвыходно… Прошло уже более двадцати месяцев со времени моего отплытия из Ливерпуля, и мне начинало казаться, что надежда когда-либо свидеться с той, которую я так любил, становилась теперь совершенно неосуществимой.

Я мог провести долгие годы в цепях или умереть от истязаний и бесчеловечного обращения; я прекрасно сознавал, на что должен был рассчитывать от этой женщины. Тем не менее я решил бесповоротно не уступать ей. Я усердно помолился Богу, чтобы Он поддержал меня в эти трудные для меня минуты испытания, и почувствовал себя как бы примирительным. Всю ночь я не возвращался в дом и следил за восходом солнца, когда оно стало появляться на горизонте. Оба ссыльных вышли и отправились на работу; проходя мимо меня, они окинули меня сочувственным взглядом, пожали плечами, но не посмели заговорить со мной.

Вскоре вышла и «госпожа». Она начала с того, что принялась издеваться надо мной, но я не возражал ей ни словом, не раскрывал рта и не издал ни единого звука. Тогда она попробовала заговорить со мной ласково, примирительно, но я упорно оставался нем. Наконец, она пришла в бешенство, принялась бить, колотить меня, свирепствуя, как разъяренная тигрица, до тех пор, пока я не упал в изнеможении на землю. Тогда она наступила своей тяжелой ногой мне на шею и, победоносно озираясь кругом, с минуту молчала, затем принялась осыпать меня самыми возмутительными словами; и вдруг, без всякого перехода, упала на колени и стала целовать мои руки и просить прощения, называя меня самыми нежными именами, уверяя меня в своей безграничной любви, умоляя меня согласиться исполнить ее желание. Никогда еще не видывал свет такой влюбленной тигрицы, как эта страшная, невероятная женщина.

— Знайте, что пока я буду в кандалах, я никогда не дам вам никакого ответа ни на какие ваши просьбы; в этом я клянусь вам! — сказал я.

Тогда она поднялась с колен и молча ушла в свою комнату.

Трудно описать, что я испытал за шесть недель от этой ужасной женщины. Все эти шесть недель я ходил в кандалах, как преступник, и все время она то молила и ласкала меня, то била и истязала до потери сознания. Я не знал ни минуты покоя; жизнь начинала становиться мне в тягость, и я нередко молил ее положить конец моим страданиям, лишить меня жизни. Но на меня также находили минуты безумного бешенства, и тогда я проклинал ее, плевал на нее, всеми средствами выражал ей, как она ненавистна мне, как глубоко я презираю ее, или же я упорно молчал по целым дням, — и это всего более злило и раздражало ее. Она терпеливо сносила мои упреки, брань, оскорбления, все, что угодно, пока я выражал все это в словах, пока она могла слышать мой голос, но когда я молчал, то ею весьма скоро овладевало бешенство, она готова была убить и меня, и себя.

Шла седьмая неделя моего кандального существования; я измучился и истомился в конец; я лежал под табачным навесом.

На рассвете, едва только забрезжило, я заметил между деревьями, росшими на расстоянии приблизительно трехсот шагов от дома, двух индейцев в их военном вооружении и военной татуировке, что являлось знаком их недружелюбных намерений. Я не шевелился и всячески старался, чтобы они не могли заметить меня, и продолжал наблюдать за ними. Наши ссыльные не раз говорили мне, что индейцы непременно нападут на нас, что они только выжидают удобного момента, желая отомстить за оскорбление, нанесенное «госпожой» одному из их главнейших вождей, с которым покойный супруг ее водил дружбу. И когда Джемс рассказал мне, в чем заключалась обида, то и я не стал долее сомневаться в том, что индейцы при первой же возможности жестоко отомстить ей. Ни разу до этого момента я не видел индейцев, бродивших по соседству; «госпожа», которой я во время наших прежних дружеских бесед не раз упоминал об индейцах и их мстительных чувствах, всегда только смеялась при мысли, что они могут атаковать ее жилище. «Пусть приходят, если им нравится, — говорила она, — я их встречу, как подобает!»

У нее все было готово к отражению нападения: наверху под самой крышей у нее были понаделаны бойницы, до поры до времени заткнутые сухим мхом. Из этих бойниц можно было стрелять по нападающим до тех пор, пока они не подойдут на расстояние всего каких-нибудь четырех шагов до дома; кроме того, были еще другие бойницы внизу из которых можно было стрелять чуть не в упор. Окно и дверь дома были совершенно неприступны, и если допустить, что мы все запремся в доме и будем стрелять, то не подлежало сомнению, что мы могли оказать очень упорное и весьма производительное сопротивление.

Что индейцы в данном случае производили рекогносцировку, было несомненно. Спустя некоторое время, за которое я успел насчитать шесть человек краснокожих, появлявшихся с разных сторон, все они незаметно и бесследно скрылись в чаще леса и больше не показывались. В этот момент ко мне подошла наша дворовая собака, и, вероятно, увидав ее, индейцы поспешили удалиться, опасаясь, чтобы она не выдала их присутствия. Я дождался, когда ссыльные поели и вышли на работу, и тогда вошел в дом. Хозяйка возилась с чем-то у очага.

Я сообщил ей о своих наблюдениях.

Неустрашимая женщина только пожала плечами.

— Пускай приходят, я сумею встретить их!

Я не стал больше разговаривать с нею, молча взял в руки свое чугунное ядро и вышел за дверь. Весь день я провел на дворе и потому не знал, принимала ли «госпожа» какие-нибудь меры против нападения индейцев или нет, но счел нужным предупредить о предстоящем нападении и обоих ссыльных, посоветовав им не удаляться слишком от жилья. Они расспросили, где я видел индейцев, и я указал им место, после чего они ушли каждый по своим делам. Я был уверен что индейцы явятся сюда непременно в эту ночь, тем более, что луна всходила лишь за три часа до восхода солнца, и так как ночи в это время были очень темные, то ни мало не сомневался, что они атакуют в самом начале ночи. Я заранее решил, что буду делать; ни в коем случае я не стану отстаивать дома, пока буду в кандалах. Если же мне вернут свободу, я решил биться до последней крайности и быть убитым на месте, но не отдаться в руки живым.

Весь день я не отлучался от дома, и, к великому моему удивлению, за весь этот день «госпожа» ни разу не побила меня и не издевалась надо мной. Когда стало темнеть, она позвала ссыльных, но те не явились и не отозвались: тогда она вышла из дома и отправилась разыскивать их, а затем вернулась и спросила меня, не видал ли я их. Я сказал ей, что уже часа два, как я их не видел, и думал, что они заняты чем-нибудь в доме.

— А вы говорили им об индейцах?

— Да, говорил! Я высказал им свое предположение, что индейцы, вероятно, сегодня же ночью нападут на заимку, и потому советовал не отходить далеко от дома!

— Так значит эти негодяи сбежали в лес и оставили нас одних защищаться, как знаем!

— Я не стану защищаться, — сказал я самым решительным тоном, — я останусь, где стою, и буду ждать смерти: я ничего не сделаю, чтобы избежать ее: я жажду ее, как освобождения.

— Идите в дом! — отрывисто приказала она.

• Предыдущая
• 62/76
• Следующая