Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности - Федор Джули - Страница 12

Впрочем, показательные чистки в рядах советских органов госбезопасности, «восстановление социалистической законности», проводились не впервые – такие действия практиковались, как только приходил в немилость очередной руководитель аппарата, начиная с середины 1930-х. Но на этот раз риторика изменилась.

В своей речи на XXII Съезде партии в октябре 1961 года Шелепин не только упомянул «о доверии», но также неявным образом признал тот факт, что это доверие должно распространяться в обоих направлениях: доверие к органам должно быть и со стороны партии, и со стороны народа.

Тот факт, что Шелепин в своей речи употребил слово «совесть», также симптоматичен. Ранний советский чекизм либо обходился без понятия «совесть» [99], либо наделял им государство. Появление слова «совесть» в речи Шелепина подтверждает и убеждение Надежды Мандельштам: понятия «совести» и других родственных нравственных ценностей вновь в изобилии всплыли на поверхность в хрущевскую эпоху, так что режим не мог больше игнорировать их [100].

Через год, в декабре 1962-го, Семичастный в своей речи в День чекиста тоже подчеркнул тот факт, что КГБ завоевал доверие партии и народа [101]. Впредь торжественные ритуализированные заверения в надежности комитета стали традиционной составляющей ежегодных празднований Дня чекиста [102]. В этот период «доверие» превратилось в важный лейтмотив фильмов о чекистах. Летом 1964 года, к примеру, писатель Юрий Герман рассказывал, что в его последнем киносценарии о чекисте герой добивается невероятных успехов в работе именно потому, что доверяет своим товарищам, даже с сомнительным прошлым. Главной идеей фильма Герман назвал «доверие», бывшее, по его словам, таким «немодным» в сталинское время [103].

Важность концепции «доверия» подтверждает также факт сворачивания внутренней идеологической контрразведки КГБ при Шелепине. В Комитет государственной безопасности, созданный в марте 1954 года, входило Четвертое управление, занимавшееся внутренней идеологической контрразведкой. Это Управление, официально ответственное за «борьбу с антисоветским подпольем, националистическими формированиями и вражескими элементами» [104], на деле осуществляло надзор за интеллигенцией. Однако в период председательства Шелепина, в феврале 1960 года, Четвертое управление закрыли и объединили с несколькими другими подразделениями контрразведки в единое Второе главное управление [105]. Эта реформа стала сигналом, хотя бы формальным, отхода от привычного подозрительного отношения к интеллигенции (впрочем, все вернулось на круги своя в 1967 году, когда Андропов создал печально известное Пятое управление).

Новые отношения взаимного доверия между органами госбезопасности и советским обществом были сформулированы и пропагандировались КГБ в концепции «связи с народом». Начиная с хрущевского периода и в дальнейшем эта фраза использовалась автоматически и повсеместно [106]. Она была практически обязательной в текстах на чекистскую тематику. В 1963–1964 годах, когда снимался один из первых художественных фильмов о новом КГБ, консультанты от КГБ, направленные для наблюдения за работой, беспрестанно возвращались к этому вопросу, навязчиво настаивая на необходимости улучшить отображение в фильме «связи с народом» [107].

Судя по истории КГБ, составленной в стенах самого комитета в 1977 году, укрепление связи с народом началось с середины 1950-х и обуславливалось возрождением ленинских принципов [108]. Однако в другом месте этого же труда данная концепция упоминается в контексте возрождения «славных традиций ВЧК» [109]. В самом деле надежным фундаментом пропагандистской кампании Шелепина служила гипотеза о том, что террор был следствием отступления от чекистских традиций, а не их триумфом и апофеозом, и что эти традиции следует утвердить заново и соблюдать со всей бдительностью как гарантию того, что возврата к массовому террору не будет.

Концепция изначальной чекистской связи с народом служила краеугольным камнем чекистских и советских претензий на легитимность [110]. Считалось, что именно эта особенность отличает советские органы безопасности от их аналогов в царской России и на Западе – советские органы были «искренне народными органами», в отличие, например, от ФБР, которое именовали «охранкой» [111]. Чекистская связь с народом противопоставлялась характеру отношений между секретным аппаратом и населением, который якобы был свойственен западным капиталистическим системам и критиковался советской пропагандой [112]. Считалось, что именно эта связь с народом делала советские органы такими «органичными».

В качестве антитезы народу (а также любимым невинным детям Дзержинского, неспособным ко лжи) выступала неявно порицаемая ненадежная и двуличная интеллигенция, слишком образованная, порочная по своей сути, неспособная к спонтанной и безусловной любви к чекистам. И в этом заключалась реальная проблема, не в последнюю очередь потому, что отражение любви народа к ним в литературе и кино, которое так хотели видеть чекисты, создавала эта самая творческая интеллигенция.

Рост гласности в хрущевские годы считался важнейшим условием расширения и укрепления связи с народом, и новый акцент на гласности стал еще одним признаком эпохи [113]. Под лозунгом гласности КГБ в этот период держал беспрецедентную связь с обществом. Так, например, в мае 1959 года в «Правде» появилась статья, в которой подробно рассказывалось о деятельности КГБ [114]; ведущие чекисты и ветераны органов посылались на заводы и в учебные заведения с выступлениями о своей работе и борьбе [115]. И снова органы шли по следам Дзержинского: гласность считалась одним из главных его приоритетов [116].

Однако существовал еще один смысловой уровень фразы «связь с народом». Он подразумевал уверенность КГБ в своих информаторах, существовавших во всех слоях общества. Ввиду этого информирование и сотрудничество воспринимались как проявление глубокой, почти мистической связи народа с органами. Поэтому было важно представить эти действия полностью добровольными и спонтанными.

Эта связь с народом отражена в одной давней легенде из чекистской агиографии, бесконечно воспроизводимой в литературе и драматургии [117]. Сюжет ее таков: вскоре после основания ЧК, в январе 1918 года (в некоторых версиях – осенью 1919-го, [118]) солдат Красной армии увидел на улице девушку, которая что-то уронила. Он поднял это и собирался было отдать ей, но тут заметил, что держит в руках свернутый листок бумаги с какими-то подозрительными знаками, и решил не возвращать его девушке, а отнести в местный ЧК. Чекисты тотчас же догадались, что на бумаге нарисованы автомобильные маршруты Ленина по Петрограду, а также расположение военных частей. В других версиях девушка роняет пачку «шпионских» бумаг, по которым чекисты выходят на отца девушки, французского шпиона в России [119]. Мораль истории: советские информаторы действуют добровольно; народ обнаруживает шпионов просто в силу своего благородства, а не в силу нездоровой подозрительности или желания заработать очков; решение солдата обратиться напрямую в ЧК – следствие полнейшего и безусловного доверия к ЧК.

Конкретным проявлением связи с народом в том понимании, какое сформировалось в хрущевскую эпоху, стала новая политика, нацеленная на расширение вербовки так называемых доверенных лиц – особой категории информаторов, идеологически близкой концепции «доверия» [120]. С июля 1954 года, после выхода распоряжения о вербовке доверенных лиц, сотрудничество с ними неуклонно росло [121]. В 1959 году решено было и дальше «всемерно» расширять практику вербовки информаторов на доверительной (то есть конфиденциальной) основе, а в 1960-м вышло распоряжение КГБ, в котором давалось официальное определение понятия «доверенное лицо» [122].

Доверенные лица отличались от других информаторов и агентов по целому ряду признаков. Им не давались псевдонимы [123]; от них не требовалось подписывать письменное обязательство действовать в качестве информаторов [124]; на них не заводились личные дела [125]; их не включали в централизованную картотеку [126]; они передавали информацию своим кураторам в устной форме и делали письменные заявления только в исключительных случаях и только по предварительному согласию [127]. Для их вербовки требовался минимум документов; более того, факт отсутствия какого бы то ни было письменного согласия на сотрудничество означал, что многие доверенные лица даже не знали, что их считает таковыми КГБ (согласно Альбац) [128].