Морской офицер Франк Мильдмей - Марриет Фредерик - Страница 81

• Предыдущая
• 81/101
• Следующая

— Какой ты дурак, — сказала она, — этого никому не надо.

— В пощечине этой есть что-то похожее на свадьбу, — подумал я, и не ошибся. На следующее воскресенье их оглашали в церкви.

Спирты, холодная вода, жженые тряпки, растирание висков и освобождение от шнуровок произвели желаемые действия. Все руки и языки были в движении; наконец, глаза прекрасной Эмилии открылись и остановились на мне, разливая веселье и радость всюду, куда они не обращались, подобно солнцу, выходящему из недр Атлантического океана, чтобы обрадовать жителей Антильских островов, после грозного урагана. Через полчаса все пришло в порядок; орудия были закреплены, и мы ударили отбой; слуги удалились; я сделался центром картины. Эмилия держала мою правую руку, батюшка — левую, а Клара повисла мне на шею. Мне делали беспрестанные вопросы, на которые я отвечал так скоро, как всхлипывания и слезы могли позволить выслушивать. Интермедии наполнены были сладчайшими поцелуями самых розовых из всех губ в мире, и в эти полчаса я был вознагражден за все претерпенное мною со времени отплытия из Англии на проклятом бриге в Барбадос.

Сознаюсь, я поступил весьма неблагоразумно, взявши приступом мое семейство, когда знал, что оно находится по мне в трауре. Я просил извинения; меня целовали, опять и опять целовали, и простили. О стоило делаться виноватым, чтоб быть потом прощаему такими губками и глазами. Но я боюсь, не заимствовал ли этих выражений из какой-нибудь прозы или стихов; если заимствовал, пусть читатель простит меня, равно как и автор, кото-рый может быть уверен, что я в другой раз не воспользуюсь ими.

Я рассказывал свои приключения, по возможности кратко, одним словом, так, как позволяли тогда время и обстоятельства. Немедленно послали кучера на лучшей лошади к мистеру Сомервилю с известием о моем возвращении; а с почтой были разосланы письма ко всем друзьям и родственникам нашего семейства.

По отправлении писем, все разошлись по своим комнатам одеваться к обеду. Какую перемену произвел один час в этом доме печали, теперь внезапно обратившемся в дом радости! Увы! Как часто переменяются картины человеческой жизни! Сестра и Эмилия вскоре возвратились в белых, без единого пятнышка, чистых платьях, эмблеме чистоты их мыслей; отец мой надел свои соболи, а слуги явились во всегдашних, весьма нарядных, платьях.

Когда доложили об обеде, батюшка взял под руку Эмилию, а я пошел за ним с сестрой. Эмилия посмотрела на меня через плечо и сказала:

— Не будьте ревнивы, Франк.

Отец засмеялся, а я дал себе обещание отмстить за эту маленькую насмешку.

— Вы должны будете расплатиться со мной за это, — сказал я.

— Считаю себя счастливой, что могу и желаю расплатиться, — отвечала она.

Прежде нежели сели мы за стол, батюшка с большим чувством прочитал вслух молитву. Важная молитва, так часто забываемая, заставила всех нас прослезиться. Эмилия упала на стул, закрыла лицо свое носовым платком и облегчала себя слезами. Клара сделала то же. Батюшка пожал мне руку и сказал:

— Франк, сегодня мы совсем иначе садимся за стол, нежели вчера. Как мало знали мы об ожидавшем нас счастии!

Девушки перестали плакать, но потеряли аппетит. Напрасно старалась Эмилия скушать маленький хвостик корюшки. Я налил им обеим по рюмке вина.

— Моряки говорят, — сказал я, — что вино всегда легче погружается в трюм, нежели сухая провизия; поэтому выпьем за здоровье друг друга, и мы, наверное, будем чувствовать себя лучше.

Они послушали моего совета, который произвел желаемое действие. Веселье царствовало за обедом, но все еще умерялось воспоминанием прошедшей горести и глубоким чувством благодарности Небу.

Я уверен, что вы, читатель, до сих пор считали меня негодяем, распутным безнравственным Дон-Жуаном, готовым молиться в опасности и грешить вне ее; но так как я говорил вам всегда правду, даже и тогда, когда страдала честь, то надеюсь, что теперь вы поверите нескольким словам, сказанным в мою пользу. Избавление от смерти и счастливое возвращение домой исполнили мое сердце чувством живейшей благодарности Богу, и я готов был излить эти чувства, если бы ложный стыд не удерживал меня от обнаружения их пред другими. Если бы мы были одни, я упал бы на колени пред тем милосердным Творцом, против которого так часто был виновен, который дважды избавил меня от челюстей акул, который возвратил меня из глубины моря, когда тьма уже поглощала меня; который спас меня от яду и крушения, и направил путь мой на утес в Тринидаде, и который послал собаку для спасения меня от ужаснейшей смерти.

И эти милости составляли только малую часть всех, до того полученных мною от Создателя; но так как они были последними, то и оставили во мне глубокое впечатление. Я пожертвовал бы тогда всем, чтоб иметь возможность потоком искренних слез и торжественным приношением благодарности, облегчиться от удручавших меня чувств.

Дамы сидели с нами за столом еще несколько времени как убрали со стола; они не в состоянии были уйти от рассказов о чудных моих избавлениях от смерти. Когда я описывал, как для спасения человека, упавшего с брига за борт, я бросился к нему на помощь, как держал его за воротник и ушел с ним в глубину, пока вода не потемнела у меня над головой, — Эмилия не могла более выслушивать этого; она вскочила, упала на колена и склонивши свое восхитительное лицо на колена сестры, трогательно восклицала:

— Бога ради, милый Франк, не рассказывай дальше, я не могу слушать, не могу перенести этого.

Мы все бросились к ней и довели ее в гостиную, где занялись потом разными забавными анекдотами и рассказами. Эмилия хотела играть на фортепьяно и петь, но не могла: веселая песня не приходила ей на ум, а печальная лишала ее сил. В полночь мы разошлись по своим комнатам; и я, прежде нежели лег спать, провел несколько минут в молитве, давая себе твердое обещание непременно исправиться. На следующее утро Сомервиль приехал к завтраку. Появление его было вторичным испытанием чувств для бедной Эмилии: она бросилась в объятия своего отца и начало громко всхлипывать. Сомервиль дружески пожал мне руку обеими своими руками и с нетерпением просил рассказать мои необыкновенные приключения, которые я передал ему вкратце. Клара доставила мне случай поговорить с Эмилией час наедине перед завтраком, и из ее ответов я увидел, что нет других препятствий к желаемому мною с таким нетерпением браку, кроме тех, которые обыкновенно происходят от девичьей гордости и стыдливой осторожности, столь свойственных, столь приличных и столь любезных в прекрасном поле, и потому решился говорить с седоволосыми.

Эмилия также согласилась на это, когда я напомнил ей о моих последних несчастиях и утратах. Когда дамы вышли из-за стола, я попросил батюшку выпить полную рюмку вина за их здоровье и, выпивши свою, со всем усердием самой безграничной любви, сделал обоим старикам предложение. Сомервиль и батюшка посмотрели друг на друга, и первый сказал:

— Ты, мне кажется, слишком спешишь, Франк.

— Нисколько не более того, чем требуют обстоятельства, — отвечал я. Он поклонился, и батюшка начал.

— Я сам желал бы отложить свадьбу, — сказал почтенный старик, — пока ты не будешь капитан-лейтенантом. По крайней мере до тех пор ты не господин сам себе.

— О, если я должен ожидать этого, батюшка, — сказал я, — то мне придется долго ждать. В нашей службе, да и вообще в Англии, ни один человек не может сказать, что он независим. Капитаном повелевает адмирал; адмиралом адмиралтейство, адмиралтейством совет, советом парламент, парламентом народ, а народом журналисты со своими чертями*.

* Англичане называют чертями (devils) наборщиков и работников в типографии, потому что они всегда запачканы в краске. (Прим. пер.)

— Ты удивляешь меня своими рассуждениями, — сказал отец. — Но все-таки мы должны сначала побывать на позументной фабрике в Чаринг-кросс и посмотреть, нельзя ли нам украсить твои плечи парой эполет. Я почту себя счастливым, когда увижу тебя командиром военного корвета и уверен, что мой добрый друг Сомервиль почтет себя таким же, когда увидит тебя командиром своей дочери, достойнейшей и прекраснейшей из девиц в наших местах.

• Предыдущая
• 81/101
• Следующая