Наследство дядюшки Питера - Левант Яков Анатольевич - Страница 8

— Словом, — замечает Шернер, небрежно перебирая карточки, — при наличии вашего архива всему этому — грош цена.

— Совершенно верно, — подтверждает Рушке. — Но если мне не удастся сохранить архив, если он погибнет или будет захвачен русскими, эта полевая сумка в руках умного человека принесет ему целое состояние. Моя дочь не должна оказаться в нищете.

— Захвачен русскими? — с сомнением переспрашивает Генрих. — Думаю, что уж это-то во всяком случае исключено.

— Пойду даже на такой риск, — твердо заявляет Рушке. — Эвакуации архива допускать нельзя — в Берлине его быстро приберут к рукам. Что значим мы с тобой по сравнению со столичными акулами!

Он задумался, провел пальцами по клетке с голубями. Птицы нахохлились. Вот чего ему не хватало до сих пор — связи! Теперь можно спокойно смотреть в будущее. Судя по всему, судьба посылает ему неплохих партнеров.

— Да, хорошо иметь дело с настоящим джентльменом, — покосившись на диван, повторяет Рушке. — «Все будет „о-кей“», — сказал тогда Беркли. И он держит слово. Ну что делал бы я с парашютистом, не прибавь полковник к своему посланию одного коротенького словечка? Представляешь, каких опасностей и хлопот стоила бы нам возня с этим парнем?

Шернер внимательно смотрит на парашютиста.

— Так значит, он уже…

— Вот именно, — улыбается старик. — Последнее словечко в послании относилось к судьбе курьера — так предупредил меня Беркли. Остроумно, не правда ли? Оказывается, и нам есть чему у них поучиться…

Он снимает телефонную трубку, связывается с дежурным:

— Вы оказались правы, Мальц: янки был в безнадежном состоянии. Пошлите забрать его. Кстати, кто его так разделал? Фольксштурмисты? Распорядитесь насчет обоих. Разумеется, на фронт…

— А ведь это совсем неплохо, что старина Мальц ничего не смыслит в медицине, — вполголоса замечает Рушке через несколько минут, наблюдая, как черные мундиры привычным жестом подхватывают окоченевшее тело молодого парашютиста. — Совсем неплохо.

В то самое весеннее утро, когда Сергей последний раз дежурил на маяке, начальник тыла энской гвардейской кавалерийской дивизии полковник интендантской службы Илья Григорьевич Панченко возвращался из штаба фронта. Совещание, посвященное подготовке к предстоящему наступлению, затянулось далеко за полночь, но полковник решительно отклонил гостеприимное приглашение старого знакомца, работника фронтового интендантства. Был Илья Григорьевич по характеру своему большим домоседом, любил обжитой уголок и даже в беспокойной походной жизни старался устраиваться покомфортабельнее, поуютнее.

Когда-то в прошлом Илья Григорьевич служил начпродом у легендарного буденновского начдива. С тех пор сохранились у полковника интендантской службы грозные усы и грозный взгляд лихого рубаки. Но все, кто общался с ним, хорошо знали, что за суровой, воинственной внешностью скрывается добродушнейший характер глубоко штатского по натуре человека. И кто знает, не принадлежи полковник Панченко к роду войск, где особенно высоко ценятся всякого рода традиции (а энская конногвардейская как раз и носила имя того легендарного начдива), сохранил ли бы он высокий пост при своем чрезмерном для военачальника благодушии и целом ряде связанных с этим промахов?..

При въезде в небольшой приморский городишко, где вместе с другими штабными подразделениями расположился штаб тыла дивизии, Илья Григорьевич, подремывавший на заднем сиденье, встрепенулся и попросил шофера завернуть в медико-санитарный эскадрон. Начальник санчасти майор Станишевский, маленький подвижной толстяк, издали заметив машину приятеля, вышел навстречу.

— Не завтракал еще? — после обмена приветствиями справился Илья Григорьевич. — Поехали ко мне, перекусим.

Что-то в тоне полковника заставило доктора насторожиться. Он испытующе посмотрел на друга и приметил лукавую улыбку, скользнувшую под буденновскими усами.

— Ну что ж, поехали, — после минутного колебания согласился Станишевский. — Только чтоб без горилки. ¥ меня сегодня дел — край непочатый.

Ординарец полковника, пожилой, под стать своему начальнику суровый обликом сержант, встретил их хмуро.

— И чего носит по ночам? — обращаясь к шоферу, проворчал он. — Без охраны, без сопровождающих. Нет чтобы там заночевать…

— Ладно, ладно, Федосеич, — с улыбкой прервал его Панченко, отлично понимавший, кому адресуется эта воркотня. — Загляни-ка лучше в багажник — какой гостинец прислал нам с тобой Петр Афанасьевич из фронтового интендантства. Помнишь старика?

— Три сотни километров за ночь — шуточки! — продолжал вполголоса неугомонный Федосеич, с помощью шофера извлекая из багажника тяжелый, позвякивающий бутылками ящик. — Полковнику твоему, слава богу, не двадцать лет. Сердце пошаливает, гипертония опять же…

Илья Григорьевич с шутливым отчаяньем отмахнулся и, подхватив доктора под руку, увлек его в дом. Они прошли в небольшую, нарядно убранную комнату, служившую столовой. Скинув шинель и предложив гостю последовать своему примеру, полковник с торжественным видом поставил перед ним изящный синенький флакончик.

— Что это? — подозрительно покосившись на флакон, спросил Станишевский.

Но Илья Григорьевич не спешил с ответом. Распахнув дверь в прихожую, он справился у Федосеича, принес ли старик-немец обещанную рыбешку, и попросил откупорить бутылочку из привезенных.

— Настоящий французский рислинг, — любуясь золотистой прозрачной жидкостью, похвастался Панченко. — Давай по бокальчику. Федосеич нам сейчас рыбешку соорудит. Ну, чего головой качаешь? Опять проповеди начнешь? Сам знаю, что война. Да только, дорогой товарищ, человек всегда остается человеком…

Станишевский не сводил взгляда с флакона.

— Это что у тебя, Илья Григорьевич?

— Неужто не догадываешься?

— Ты что, шутишь? — внезапно побагровел доктор и, опустив бокал, протянул руку за флаконом.

Но полковник опередил его.

— Ну уж нет! — рассмеялся Панченко, придвигая флакон к себе. — Сколько просил тебя — и все напрасно. Теперь уж из рук не выпущу.

— Илья Григорьевич, пойми, — Станишевский был серьезен. — Для меня это дело принципа. И если ты сумел, минуя начальника санчасти…

— Нет, нет, нет! — Полковник совсем развеселился. — Ничегошеньки не выйдет, дорогой Борис Борисович. Что с воза упало — считай, пропало!

Станишевский поднялся из-за стола, нервным движением набросил на плечи шинель.

— Тогда, товарищ полковник, я так скажу… Недостойная проказа. Вот именно — недостойная проказа! И, скажу я, для старшего офицера…

Он не договорил, с ожесточением нахлобучил шапку, взъерошенный и гневный устремился к двери.

Теперь, в свою очередь, вспылил Панченко:

— Ишь, распузырился! Шуток не понимает… Коли так — скатертью дорога, товарищ майор, скатертью дорога…

Последние обидные слова он, впрочем, произнес уже вполголоса, а когда громко хлопнувшая входная дверь возвестила, что рассерженный медик покинул дом, Илья Григорьевич и вовсе остыл.

— Хоть бы иностранец этот заглянул, что ли, — уныло пробормотал он, вертя в руке наполненный французским рислингом бокал. — Да нет, только к обеду явится, минута в минуту. Одно слово — Америка!

Наказав Федосеичу известить, когда завтрак будет готов, Илья Григорьевич по узенькой деревянной лесенке поднялся из прихожей на второй этаж особняка. Здесь он связался по телефону со своим помощником и, отдав несколько распоряжений, собрался было пригласить его к себе (полковник терпеть не мог сидеть за столом в одиночестве), когда услыхал характерный шум мотоцикла, остановившегося внизу.

Через несколько минут Федосеич хмуро доложил об офицере, прибывшем из хозяйства подполковника Позднышева.

— Вот и сотрапезник! — обрадовался полковник. — Инженерия! Это вам не сухари-медики, понимают толк в жизни.

Представший перед Ильей Григорьевичем белолицый подтянутый, как и все офицеры подполковника Позднышева, инженер-капитан произвел на хозяина самое лучшее впечатление.