Метаметафора - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 44

МАТЬ

За звуковым барьером, в слоеном сугробе агоний

луна обтянута кожей молящей твоей ладони...

Развяжешь верхнюю воду камерных длин бытия —

На покрова вернется тополиная свадьба твоя.

Шепот ночной трубы на свету обратится в слово,

Сфера прошелестит смальтой древесной славы,

Кубических облаков преобразится взвесь.

Миру простится гнет. Небу простится высь.

Узнаете светящуюся сферу? Конус трубы, преодоленное тяготение — «гнет» и прощенная «высь». Можно сказать, здесь вся азбука метакода; но все это внутренне присуще Ивану Жданову, это его затаенный, глубинный мир.

В 1978 году мне удалось впервые представить Парщикова, Еременко и Жданова на вечере в Каминном зале ЦДРИ. Зрители — в основном студенты Литинститута. Очень хорошо помню, что читал Жданов.

Море, что зажато в клювах птиц,— дождь.

Небо, помещенное в звезду,— ночь.

Дерева невыполнимый жест — вихрь.

Душами разорванный квадрат — крест,

Дерева, идущего на крест,— срез.

Дерева срывающийся жест — лист.

Небо, развернувшее звезду,— свет.

Небо, разрывающее нас,— крест.

Парщиков прочел «Угольную элегию». Там знакомый мотив — Иосиф в глубине колодца. Выход из штольни к небу сквозь слои антрацита и темноту вычерчен детским взором к небу:

Подземелье висит на фонарном лучике,

отцентрированном, как сигнал в наушнике.

В рассекаемых глыбах — древние звери,

подключенные шерстью к начальной вере.

И углем по углю на стенке штольни

я вывел в потемках клубок узора —

что получилось, и это что-то,

не разбуженное долбежом отбора,

убежало вспыхнувшей паутинкой

к выходу, и выше и... вспомни: к стаду

дитя приближается, и в новинку

путь и движение ока к небу.

Мне кажется, в этом стихотворении есть и биографические мотивы. Все мы чувствовали себя словно погребенными в какой-то глубокой штольне. Где-то там, в бездонной вышине, за тысячами слоев и напластований наш потенциальный читатель, но как пробиться к нему?

Долгое время я был едва ли не единственным благожелательным критиком трех поэтов. Однако после вечера в ЦДРИ лед потихоньку тронулся. Прошло пять лет, и вот уже Иван Жданов дарит мне сборник «Портрет» с шутливой надписью: «Константину Кедрову — организатору и вдохновителю всех наших побед. 1983 г., январь».

Какой-то метафизический озноб проходит по сердцу, когда читаешь такие строки:

Потомок гидравлической Арахны,

персидской дратвой он сшивает стены,

бросает шахматную доску на пол.

Собачий воздух лает в погребенье.

От внешней крови обмирает вопль.

(И. Жданов)

«Внешняя кровь» — это выворачивание, обретение новых «расслоенных пространств» в привычном «зеркальном кубе» нашего мира.

Один знакомый математик сказал мне однажды:

— Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.

Под словом «ваша» он подразумевал поэтов метаметафоры. Само слово «метаметафора» возникло в моем сознании после термина «метакод». Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.

Дальше пошли истолкования.

— Метаметафора — это метафора в квадрате?

— Нет, приставка «мета» означает «после».

— Значит, после обычной метафоры, вслед за ней возникает метаметафора?

— Совсем не то. Есть физика и есть метафизика — область потустороннего, запредельного, метаметафорического.

— Метагалактика — это все галактики, метавселенная — это все вселенные, значит, метаметафора — это вселенское зрение.

— Метаметафора — это поэтическое отражение вселенского метакода...

Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Мы-то знаем, что и символисты не символисты, и декаденты не декаденты. «Импрессионизм» — хорошее слово, но что общего между Ренуаром и Клодом Моне. Слова нужны, чтобы обозначить новое. Только обозначить, и все. Дальше, как правило, следует поток обвинений со стороны рассерженных обывателей. Символизм, декадентство, импрессионизм, дадаизм, футуризм — это слова-ругательства для подавляющего большинства современников.

Приходит время, и вот уже, простираясь ниц перед символизмом или акмеизмом, новые критики употребляют слово «метаметафора» как обвинение в причастности к тайному заговору разрушителей языка и культуры.

Наполеон III с прямолинейной солдатской простотой огрел хлыстом картину импрессиониста Мане «Завтрак на траве». Достойный поступок императора, у которого министром иностранных дел был Дантес — убийца Пушкина.

Нынешние «дантесы» и «наполеоны малые» (термин В. Гюго) предпочитают выстрел из-за угла... Движение в пространстве Н. Лобачевского остановить уже невозможно.

Все злее мы гнали, пока из прошлого

Такая картина нас нагнала:

Клином в зенит уходили лошади,

для поцелуя вытягивая тела.

(А. Парщиков)

В январе 1984 года я напечатал в журнале «Литературная учеба» послесловие к поэме Алексея Парщикова «Новогодние строчки». Это была первая и единственная публикация о метаметафоре. Для человека неподготовленного поэма могла показаться нарочито разбросанной, фрагментарной. На самом деле при всех своих недостатках (есть в поэме избыточная рациональность и перегруженность деталями) это произведение по-своему цельное. Ее единство — в метаметафорическом зрении. Вот почему эта поэма послужила поводом для разговора о метаметафоре.