Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила - Страница 32

твое письмо, такое чувство, будто я только что возвратился от

тебя. Вот жду все твоего письма, как ты приехала, и что думала,

не застав дома писем от меня, – но нет, ты все почему-то

медлишь с письмом. "Когда ж конец трагедии!?"

Вчера был в саду (летний сад отдыха молодежи. – В. С.),

видел некоторых знакомых своих. Когда-то с ними в таком саду

жили, а вот сейчас чувствуется какая-то разобщенность,

отчужденность. Некоторые из друзей уже пожелали "жизнь

ограничить семейным кругом" (Пушкин!).

Вчера же в саду наблюдал следующий интересный эпизод.

Со мной сидел хороший приятель, он учился со мной в одной

школе, писал стихи (и сейчас пишет), печатался в областных

134

изданиях. Он года на 2–1'/2 моложе, пожалуй, меня. Только что

прошедшей осенью был взят в армию. Попал в Финляндию. Там

он пробыл все время, пока длилась война. За несколько дней до

заключения мира он получил две пули, обе – в локоть правой

руки. Сейчас, после лечения, прибыл из Крыма в 2-х месячный

отпуск. Парень похудел, короткие волосы, глубокие и как-то по-

особенному светлые глаза. Видать, что человек давно не имел

лирики, – он грустно смотрел на проходящих по аллее девушек.

Одну из них он окликнул. Это – его первая любовь. Галя. Она

подошла к нам, увидев Володьку (Владимир Жуков. – В. С.),

изобразила на лице удивление. Но тут же, словно

спохватившись:

— Почему ко мне не заходишь?

— Я сегодня только с поезда.

— Да, но ты зайдешь! (Это – с повелением).

— Может быть.

— А я говорю – ты ко мне зайдешь, – это она произнесла,

как женщина, привыкшая встречать одобрение своих капризов.

Мне стало страшно жаль Володьку. Парень измучен, только что

зажила рана, он, как выразился, "всю Финляндию на животе

прополз", а тут – повелительные восклицания пустенькой

девушки, умеющей делать только глазки. Да надо бы человеку

на шею броситься, взять его, зацеловать – он так давно всего

этого не видел! А она вместо этого спокойно пошла по аллее,

бросив на ходу:

— Ты зайдешь, слышишь!

И меньше думая о происшедшей (такой неожиданной!)

встрече, больше любуясь тем, как она сейчас выглядит. Есть же

такие сволочи. Володьке сделалось неловко передо мной. Он

долго после этого молчал. Так его встречает тыл! А ведь

хороший и славный парень он! Все это меня очень тронуло.

Недавно получил письмо от Сергея Дружинина. Пишет, что

он приобрел путевку на Кавказ (с 26 июля по 13 авг.)...

Сергей после Кавказа, наверно, приедет ко мне, в Иваново.

Обратно в Москву мы поедем уже вместе. Я зову Сергея в

Иваново, чтобы познакомился с "сим" городом и его

135

достопримечательностями, среди которых первое место,

несомненно, занимаю я – "сплошная невидаль"...

Спим с Костей у него в саду, под яблонями. Прежде чем

лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые –

роса. На свежем воздухе спать замечательно; смотришь в

ночное небо, протянешь руку – целая горсть холодной, влажной

листвы; кругом – ползет, шевелится, и кажется, что дышит

"свирепая зелень", бьющая из всех расселин и пор сухой земли.

И впрямь слышно, как "мир произрастает"!' Изредка на одеяло

заползет какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца,

которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет

жмуриться...

Вот она – жизнь. Как сказал Велемир Хлебников:

Мне мало надо:

ковригу хлеба,

да каплю молока,

да это небо,

да эти облака.

Иногда страшно хочется написать хорошие стихи, но

почему-то не пишу.

На днях приезжает в Иваново Колька Шеберстов. Заставлю

его писать маслом с меня портрет. Благо, хоть время незаметно

убьем.

Милая Ярынка, почему нет от тебя писем. Я могу

"серьезно" рассердиться. Тогда на тебя обрушится гнев

Ахиллеса!

Пиши, как живешь, скучно ли, как дела обстоят дома, что

вообще интересного в Ташкенте.

Я пока кончаю до след. письма...

Глаза целую, губы, волосы твои хорошее. Ну, просто,

Ярынка, чудесные волосы!

Твой "Колябушка" (так она меня называла - да простит ей

бог!)

25 июля 1940 г.

За подпись прикладываю свой правый перст".

136

Лев Аннинский

Николай Майоров:

―Возьми шинель — покроешь плечи…‖

Год рождения — все тот же: незабываемый 1919-й.

Место рождения: деревня Дуровка…

Если держать в памяти ту поэтическую отповедь, которой

ответил Майоров ―свинцовым мерзостям‖ деревенской жизни,

то название может показаться не чуждым символики. Но это

ложный ход: в деревне этой он оказался почти случайно: отец,

отвоевавший в Империалистическую, переживший немецкий

плен и вернувшийся домой покалеченным, не сумел

прокормиться с земли, которой наделила его Советская власть,

и, по обыкновению, отправился плотничать в отход. Сошел с

товарняка где-то между Пензой и Сызранью, дошел до

Дуровки… и тут жена, не отлеплявшаяся от мужа, разрешилась

третьим сыном…

Место это и нанесли на литературную карту, когда стало

ясно, кто погиб двадцать два года спустя.

Место гибели тоже выяснилось не сразу: в похоронке было

— Баренцево. Какое Баренцево на Смоленщине?! Потом

уточнили: Баранцево. Под Гжатском. Деревня в три избы.

Меж двух деревень — жизненный путь крестьянского сына,

оторвавшегося от земли ради поэтических небес.

А вырос он — если говорить о раннем детстве — в родной

деревне отца, именем куда более обаятельной: Павликово. Где и

окончил два класса начальной школы, обнаружив жгучее

желание учиться. К чему и призывала его неутомимая Советская

власть.

В город Иваново-Вознесенск семья перебралась, когда

Николаю Майорову было десять лет.

Что подвигло к переезду? Надорвалось ли семейство в год

Великого перелома или по счастью выбилось от мужицкого

тягла к какому ни есть уровню цивилизованной жизни, — но

дальнейшее образование получает Майоров в городской школе,

137

той самой, которую эпоху назад посещал Дмитрий Фурманов

(еще не спознавшийся с Чапаевым).

Деревня позади.

Еще десятилетие спустя, в 1938-м, посмотрев кино про

детство Максима Горького, девятнадцатилетний студент

выстраивает по горьковской схеме панораму деревенской

жизни, выверяя свои детские воспоминания прямо по школьной

схеме:

―Тот дом, что смотрит исподлобья в сплетенье желтых

косяков, где люди верят лишь в снадобья, в костлявых ведьм да

колдунов…‖

Пожалуй, это перебор. Языческая жуть. Куда точнее

следующий круг этого ада:

―Где, уставая от наитий, когда дом в дрему погружен, день

начинают с чаепитий, кончают дракой и ножом…‖

Подключается философский план:

―Где дети старятся до срока, где только ноют да скорбят,

где старики сидят у окон и долго смотрят на закат…‖

Две эпохи спустя мудрый дедушка, созерцающий закат,

даст точку отсчета Василию Шукшину, и это будет совсем

другой отсчет, но у Майорова совсем другое остается в памяти

от деда: старый выжил из ума. Как выжила из ума вся эта старая

жизнь:

―…где нищету сдавили стены, где люди треплют языком,

что им и море по колено, когда карман набит битком…‖

Это уже русский кураж: море по колено! И тоже передано

потомкам от страдальцев и изуверов старого режима. В чисто