Прикованный к красному ядру - Маншетт Жан-Патрик - Страница 20

• Предыдущая
• 20/21
• Следующая

— Аминь, брат мой! — воскликнул Флаш звучным баритоном. — Это у меня была сладкая жизнь. Друзья, я был королем сладкой жизни! Карты, очко, орел-решка, даже петушиные бои. Все у него было, у человека из Гальвестона! И женщины! Желтые, мулатки, индеанки… Боже мой, мне удалось даже иметь там одну черную! Это, я вам скажу, нечто!

— А белые? — с жадностью прервал Ля Трим.

— Ты неисправим, Ля Трим. Думай что хочешь, если тебе это доставляет удовольствие…

— Да, у тебя дела шли в гору, Флаш, это точно, — с завистью сказал Ле Васо.

— Честное слово, — кивнул Флаш, — не всегда все шло гладко, но своего я не упускал, вот что я вам скажу… — Он мечтательно обхватил голову руками. — Да, месье. Все курочки, каких только можно пожелать. Бог мой!

— А у меня, — с горечью сказал Толливер, — за всю жизнь была только одна-единственная женщина, и та никуда не годная. Она ничего не хотела, кроме как оставаться в этой мерзкой конуре, которую мы снимали, и ждать, пока сдохнем. А я продавал билеты на: зарубежные поездки. Боже! Что в этом было хорошего?

Он уставился в пустоту.

— Чего я всегда хотел, так это уехать. Махнуть куда-нибудь, чтобы не вставать в полшестого, потом тащиться в железнодорожную контору и просиживать там штаны до вечера… — У него вырвался короткий смешок. — А воскресенье! Знаете, что мы делали по воскресеньям? Ничего! Совершенно ничего! Мы шли в церковь и слушали проповеди о том, как будет хорошо, когда мы помрем. Потом возвращались, и остаток дня я смотрел, как она шьет, напевая. Все, что она умела делать, — шить и напевать!

Голос его стал хриплым, можно было подумать, что он защищается на суде.

— В конце концов я стал ее упрашивать, чтоб она дала мне немного деньжат из наших сбережений. Но она не хотела! Она сказала, чтобы я уезжал, а мне оставалось только размышлять, как я могу уехать без денег. И в этот момент на меня нашло. Я поджег эту чертову конуру. Это говорит о том, до чего же я был зол…

Толливер потряс головой. Он наклонился к керосиновой лампе и потушил ее. Темнота поглотила палатку, люди медленно устраивались, растягивались на своем ложе.

— Мне оставалось только уехать, оставить и ее, и железную дорогу, — пробормотал он. — Боже мой. Невозможно жить в страхе… Всем своим существом… это невозможно.

Следующий день, как всегда, выдался очень солнечный. Каторжники выстроились в ряд между огороженным участком с их палатками и другой, новой палаткой, поставленной возле большого деревянного строения. Кругом царила праздничная атмосфера. Группа барабанщиков и трубачей начала играть военные марши. Музыканты, все черные, были пестро, безвкусно одеты. Солнце сверкало на меди инструментов.

Вдоль участка верхом на мулах сидели стражники. Они мучились от геморроя, лица их были угрюмы. Весь этот балаган был явно им не по душе. Они совершенно не понимали, зачем поощрять каторжников независимо от того, продуктивно они работали или нет.

На некотором расстоянии двигалась длинная колонна повозок, груженных хлопком. Поттс в своей коляске с багажом, наваленным сзади, приготовился замкнуть эту процессию. Прюитт стоял возле его повозки.

— Вовремя, да?

— Точно, — сказал Поттс. — Я тебе уже сказал. Надо сразу быть повсюду. Я здесь надрывался не для того, чтобы где-то банда учетчиков нагрела руки на моей выручке!

— У вас большие планы, да, Поттс? Канзас-Сити, Чикаго…

— Черт возьми, да! — воскликнул хозяин. — Я, может быть, дойду и до Нью-Йорка. Жизнь — это далеко пойти, не так ли?

— Для некоторых, может, и так.

— Работа меня ждет, — заявил Поттс.

У него не было желания обсуждать настроение Колченогого.

— Ты получил свои деньги. Надеюсь, ты вернешь каторжников администрации целыми и невредимыми.

— Жаль, что между нами все кончается, — сказал Прюитт. — Мы бы далеко могли пойти вместе.

— Нет, — сказал Поттс. — С таким, как ты, исключено. Общаясь с тобой близко, я понял, что ты не подарок. И с тобой не договоришься, когда нужно делать хорошие деньги. Малыш, у тебя нет будущего!

— Вы так думаете?

— Да, — сказал плантатор, — и если как следует поразмыслить, то у тебя почти нет и настоящего. Ты катишься вниз.

Прюитт зло улыбнулся:

— Вы старик, Поттс.

— Возможно, но у меня есть будущее.

И хозяин щелкнул поводьями. Повозка тронулась.

Между палатками появились красные ядра, чистые, принаряженные. Влажные волосы причесаны, щеки гладкие, тряпье чистое. Все шестеро с улыбкой на губах шли шеренгой по проходу, который вел к палатке шлюх, иод шум оркестра, под завистливые шуточки других каторжников.

С ними поравнялась повозка Поттса. Грин приблизился к хозяину.

— Колченогий командует до тех пор, пока за вами не приедут казенные экипажи, — заявил Поттс. — На твоем месте я бы не возникал, если хочешь сохранить себе жизнь.

— Вы называете это жизнью?

Поттс сделал усталую гримасу.

— Ты все такая же дубовая башка. Да, Грин?

— Ни вы, ни я, — сказал Грин, — никогда не изменимся.

Они задумчиво глядели друг на друга. Потом хозяин угостил каторжника сигарой, пожал плечами и щелкнул поводьями. Повозка двинулась, возглавив длинную колонну экипажей, уже взявшую путь на восток. Грин некоторое время смотрел ей вслед, затем вернулся к своим. Так Поттс навсегда ушел из его жизни.

Красные ядра приближались к палатке шлюх. Грин уже не думал о Поттсе, он Думал о том, что через несколько минут он будет либо мертвым, либо свободным.

Красные ядра дошли до палатки и остановились. На террасе конторы стоял Прюитт, с ненавистью глядя на каторжников.

С площадки сторожевой вышки с «винчестером» наготове за ними наблюдал и Длиннорукий.

Прюитт подал красным ядрам знак, что они могут войти. Каторжники устремились в палатку, вход в которую вместо двери закрывало полотно. Едва переступив порог, они буквально застыли, моргая и привыкая к полутьме. Потом жадно вытаращили глаза — в палатке было шесть девушек. Они растянулись на мягких матрасах и равнодушно смотрели на вошедших. Среди них была и Калли.

Сводня-француженка в кружевах и кольцах стояла в стороне. Она смерила оценивающим взглядом вошедших, пытаясь прикинуть, какой ущерб они могут нанести ее поголовью. Каждая из девочек, ее подвижный капитал, размышляла она, умирает каждый день. Сегодня, однако, им тяжело придется.

Между тем красные ядра колебались. Стражник Кобб у входа в палатку направил на них ружье, заряженное дробью.

— Запомните, у вас ровно десять минут.

Люди стояли в нерешительности. Грин спокойно отделился от группы, приблизился к Калли. и сел возле нее. Обняв ее, он прижался губами к ее уху.

— Я надеюсь, ты захватила одежду, — прошептал он, глядя на нее влюбленными глазами, — потому что мы линяем отсюда примерно через шестьдесят секунд.

Калли обняла его в ответ, он продолжал шептать. Парочка казалась безобидной.

Остальные последовали примеру Грина, однако вели себя по-разному: Ля Трим был суетлив, Толливер сдержан, Ле Васо груб, Болт нерешителен и будто сбит с толку. Только Флаш, казалось, чувствовал себя как дома. Он был элегантен, нетороплив, полон чувства собственного достоинства.

Калли отодвинулась от Грина. Она была восхитительна. Ее распущенные волосы лежали на обнаженных плечах. Из-под прозрачной ткани соблазнительно просвечивало гибкое тело. С обворожительной улыбкой она приблизилась к Коббу.

И хотя он был дураком, но тут что-то заподозрил. Ружье его нацелилось на девушку.

— Вам не одиноко? — вкрадчиво спросила она.

— Возвращайтесь на место, — прервал стражник.

— Ну брось, дорогой…

— Я два раза не повторяю!

Кобб вспотел как вол и напрягся как бык. Когда Калли неспешно приоткрыла свое одеяние, его пробрала дрожь, на мгновение он потерял бдительность. В тот же момент ружье у него было вырвано, и Грин со всей силы нанес ему удар поперек глотки. Кобб зарычал, колени его подогнулись, и он упал.

• Предыдущая
• 20/21
• Следующая