Тринадцатый апостол - Манов Юрий - Страница 17

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая

Только в поселке Веселый, раскинувшемся на высоком берегу реки Мультагай, Семенов понял, почему Ивин совершенно не заботился об охране лагеря. Бежать здесь было некуда…

До ближайшей станции от КПП Веселого было ровно 280 км. Гражданин, замеченный за пределами лагеря на расстоянии 5 км в рабочее время, подвергался принародной экзекуции по филейным местам в размере 20 кнутов (по 4 кнута за каждый километр). Невыполнение плана на 10% каралось той же мерой. Зато перевыполнение…

На территории Веселого царил сухой закон. Нарушение его каралось жестко; гражданин, замеченный в потреблении любых спиртосодержащих веществ, сам шел на площадь, оголял задницу и укладывался на козлы. Врачиха, взяв кровь из вены провинившегося, определяла процент алкоголя в крови и выносила вердикт: 30 кнутов, 40, 70…

Да, пить на земле Веселого, раскинувшегося по генплану на 280 гектаров, воспрещалось, но… А кто запрещал пить на воде? К пристани Мультагая днем был пришвартован списанный речной пароход. Откуда он здесь появился, когда и как — никто не знал. По крайней мере Ивин клялся, что выбрал под лагерь это место только благодаря этому пароходу. Так вот, в 20.00, как только местная кочегарка испускала победный вопль об окончании рабочего дня, к пристани летели толпы. Злые мужики, обряженные в пиратов (Ивин, блин, книжек начитался, вот и придумал), но с вполне современными автоматами на пузах проверяли входные билеты, подписанные лично начальником лагеря за:

трудовые успехи;

перевыполнение плана;

рационализаторство;

творческие находки;

товарищество;

решение бытовых проблем;

народное творчество, и т.д., и т.п.

В 21.00 пароход, пыхтя угольным дымом в девственное дальневосточное небо, отплывал на середину реки, и…

— Дорогие сограждане, — обычно «открывалку» — вступительную речь — говорил сам Ивин, редко упускавший возможность посетить пароход, — давайте отдохнем. Вы поработали, мы — оценили. Мы тоже работали, надеюсь, вы это тоже оценили. Так гуляй, братва!

В небо взмывала ракета, в тот же момент открывались бары, хлопали бутылочные пробки, пенилось в кружки пиво, столы ломились от закусок, выходили к мужчинам разодетые, как фотомодели, ослепительные дамы — бывшие вокзальные шлюхи… Бильярд, кегельбан, зал игровых автоматов, казино.

Всю ночь на пароходе гремела музыка и играл свет на зависть неудачникам, не заработавшим ударным трудом «проходок» на этот праздник жизни.

В 6 часов утра опять взмывала ввысь ракета. Сразу же закрывались все «источники», начинали работать сауна и вытрезвители. Ровно в 8 утра счастливчики возвращались на берег…

— Зайк, поверь мне. Я, честное слово, не понимаю, зачем Сталин морил голодом миллионы людей-зэков, — размышлял Ивин, почесывая пузо на полатях сауны. — Вот смотри, Семенов, у меня все сыты, у меня ж, если план выполняешь, — «шведский стол». И у меня все трезвы, днем по крайней мере, все вкалывают, кто как может. Я ж не заставляю слесаря валить деревья, а плотника точить железки. У меня для каждого есть работа и щедрая, очень щедрая оплата. Ты знаешь, чем забит мой служебный сейф? Баксами, марками, юанями и прочей ихней валютой. Потому что никакая валюта, окромя «ивинек», здесь не нужна. Только на мои «ивинки» они смогут оттянуться здесь по-человечески. И вот ходят они, ходят, меняют по курсу. А курс я устанавливаю. Сам! Ты думаешь, я сдам их государству? Фигушки! На эту валюту я такого здесь накуплю, я такой коммунизм здесь построю…

Вдруг Ивин посерьезнел. Он сел на лавку, окатил себя холодной водой и спросил:

— А ты знаешь, Семенов, что уже больше восьмидесяти человек, которые могут уже сейчас вернуться по месту прежней прописки в Москву, Питер, написали мне заявление на постоянную прописку. Здесь! В поселке Веселый на реке Мультагай. Восемьдесят! Слушай, а может, я правильно все делаю? Оставил бы ты мне пару сотен работничков получше. Да знаю я, что разнарядка у тебя. Ну придумай что-нибудь. Задумал я, понимаешь, пристань расширить и новый консервный завод построить, а рук рабочих не хватает. И баб, баб побольше, у меня мужики-красавцы в холостяках ходят, без баб дурить начинают. Хоть шлюх, хоть «венеричек», у меня знаешь какие гинекологи!

— Цыган возьмешь? — предложил Семенов. — Целый вагон даю! Лучший ансамбль в России, такую самодеятельность наладишь!

— Лейтенант Буткевич, я приказываю: опустите оружие! Не дури, лейтенант, брось автомат! Слышишь, брось, я приказываю!

— Да пошел ты, Семенов! Нет больше лейтенантов, нет майоров. Все! Остались только четыре урода, которые завтра сдохнут с голодухи. А я не хочу сдыхать. Я еще пожить хочу! Уйди с дороги, Семенов, не доводи до греха! Убью!

Они стояли лицом к лицу, как в ковбойских фильмах, и орали, направив друг на друга стволы. Буткевич — штатный «мини-калаш», Семенов — верный семизарядный «бульдог». Оба — раненые, оба — шатающиеся от голода, оба желающие жить, выжить.

Буткевич сорвался. Он — самый молодой и сильный из их четверки — сорвался первым. Да, наверное, его молодому организму требовалось больше пищи, наверное, по этой причине он больше мучился от голода, но все равно Семенов никак не мог допустить, чтобы Буткевич съел Мариванну. И вообще чтоб кто-нибудь ее ел. Даже если она сама умрет, даже если все они умрут. Но умрут людьми, а не людоедами…

Вообще-то если бы не доля везения, они бы и так давно умерли — упали бы в вечную мерзлоту и остались бы там до весны, до мая, пока звери дикие: медведи, песцы, волки — не найдут их тела и не попируют вволю над их костями. Но им повезло, совершенно случайно они набрели на охотничью избушку. Крохотную, но вполне способную сохранять тепло и продлить жизнь четырем израненным людям.

Трое были ранены легко: Буткевичу осколком оторвало ухо и посекло лицо, отчего все время казалось, что он кривится, как будто лимон съел. Семенову задело плечо. Так, царапнуло. Сейчас рана практически не болела, только чесалась очень. Абрамяну повезло гораздо меньше — пуля пробила ему обе ягодицы: вошла в левую, вышла через правую. Он целыми днями лежал на животе и похабно шутил насчет того, что поскольку в его заднице на две дырки больше, то и еды ему требуется пропорционально.

А вот с Мариванной было совсем плохо. Ее ранило в живот. В первый день она еще держалась, сама меняла на ране памперсы, отлично заменявшие бинты, сама шла, проваливаясь в глубокий снег, да еще Абрамяна поддерживала. А ночью совсем слегла. У нее начался жар, она почти не приходила в сознание и часто бредила, то зовя мужа с детьми, то маму, то строго вызывая дежурного по Поездку. Вот ее-то, Мариванну, и предложил съесть Буткевич.

— Майор, дарагой, слушь, да? Падвынся чуть-чуть, а то могу ненароком задэт, — услышал за спиной Семенов.

Это Абрамян, разбуженный криками, наконец-то вытащил из-под нар свой «УЗИ» и направил на Буткевича:

— Ну что ты, лэйтэнант, ругаешься, ну зачэм кричишь? Видышь, женщина больная совсем, только заснула, а ты ее будыть хочэшь, кушать хочешь. Не надо ее кушать, будь мужчиной. Хочэшь кушать? В тайгу иды! Охотиться иды! Медвэдь берлога выгоняй, в лоб ему стреляй. Вон у тэбя ружье какое.

На самом деле Абрамян разговаривал почти без акцента. Но сейчас, как опытный психолог, он выбрал, наверное, самый верный тон. Да еще эта фраза про медведя… надо же такое придумать: «Берлога выгоняй, лоб стреляй».

Семенов даже не удержался и хмыкнул, а Буткевич… Он словно очнулся; глаза лейтенанта, безумные минуту назад, словно обрели осмысленность. Он как-то жалко застонал, даже скорее заскулил, бросил автомат на пол и выбежал в дверь на мороз.

— Ну все, звездец медведю, — подытожил Абрамян. — Сейчас он его голыми руками задушит. Шашлык будем кушать.

Семенов засмеялся было, но от упоминания слова «шашлык» словно спазм резанул его по желудку. Он много отдал бы сейчас не то что за шашлык — за буханку хлеба, за миску «сечки», так ненавидимой на Поездке даже бомжами… Они почти не ели уже десять дней. И надежда найти хоть какую-нибудь еду становилась все призрачней. Дичи вокруг не было, даже вороны разлетелись…

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая