Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих - Страница 85

• Предыдущая
• 85/147
• Следующая

Одновременно, словно по заказу, кто-то верещит голосом старого попугая: —Сир! Ваш любимец отравлен. Его девушка — орудие Наварры. Отдайте этого принцамне и правосудию, иначе вам самому будет грозить опасность!

Что могло последовать за столь ужасными словами? Все затаили дыхание ионемели. Музыка оборвалась, балет застыл на месте, оцепенели зрители напомосте, они ждали, что король сделает какое-нибудь движение, но и он нешевельнулся. Только сама сцена, то есть персидский шатер, слегка заколыхалась.Виновницами этого оказались придворные дамы, не допущенные на таинственныйпраздник: они спрятались позади занавесей и оттуда поглядывали. Там-то ипритаились статс-дамы и фрейлины; осмелев, заглядывали в щелки кое-кто издворцовой челяди; а у одной из них, теребя занавес, стояла сама королеваНаваррская. «Что же теперь будет?» — думала Марго среди всеобщего безмолвия иоцепенения.

Она думала: «Вот так всегда бывает, когда предоставишь этих мужчин самимсебе. Сначала вырядятся женщинами и уж так жеманятся — прямо неземные создания.А потом все кончается кинжалом и убийством. Мой царственный братец, конечно,пожелает отомстить за своего отравленного любимца. Он выдаст моего бедногоHenricus’a этому негодяю Бирагу, у того даже слюнки текут от нетерпения. Ниодин из болванов даже не догадывается, что тут поставлено на карту! И они ещевоображают, будто могут обойтись без нас, женщин!»

Но один все же догадался. Д’Эльбеф из Лотарингского дома соскочил с помоста,рванул с пола совсем скорчившегося дю Га, поднял его и начал лупить наложникапо щекам до тех пор, пока тот твердо не стал на ноги. — Довольно ломатькомедию! — зарычал он. — И смотри, не вздумай опять взяться за свои проделки! —Д’Эльбеф так вывертывал дю Га руку, что заставил этого молодца подняться вместес ним на помост. Он бросил его на колени перед королем и приказал: —Признавайся его величеству, кто тебя научил этому жулыничеству, может быть,тебя тогда не повесят.

Дю Га выразил всем своим телом крайний ужас. Несмотря на талантливость всегопредшествующего, это удалось ему лучше всего. Подлинное всегда убедительнееискусственного.

Шея у него вытянулась, как шея того, кому только что отрубили голову: обычнокажется, будто такие шеи неестественно вырастают. И эту-то вытянувшуюся шею онповертывал от короля к канцлеру и от канцлера к королю. У канцлера отвислищеки, а у короля зловеще вздулась жила на лбу. Дю Га чувствовал, как пальцы еговрага д’Эльбефа все теснее сжимают ему горло. И до того как они окончательностиснули его, дю Га еще успел выдавить из себя: — Господин, канцлер! — Правда,едва д’Эльбеф отпустил его, как он раскаялся в своем признании и тут жепопытался взять свои слова обратно.

— Нет, не господин канцлер! Я сам, без его наущения, притворился, будто меняотравили… из ревности к господину Лерану, которому улыбался мой король!

Ему, конечно, не поверили, хотя это была все же правда. С еще большимраздражением король взглянул на канцлера, вернее, султан на визиря, ибо онистояли друг перед другом именно в этом обличье. Первым прервал молчаниеНаварра.

— Синьор Бираг, вы проспорили мне ваш камень! Сир, он держал пари, чтоказнит меня всенародно. Это ему бы и удалось, если бы вы не разгадали егопроисков.

Король не мог ни заточить канцлера в Бастилию, ни отрешить от должности,ибо, будучи соотечественником мадам Екатерины, он находился под ее особойзащитой. Поэтому король сделал то, что было в его силах и чего все от негоожидали: он сорвал с груди канцлера сияющий сапфир. Потом нерешительнопосмотрел вокруг, точно еще не зная, что воспоследует. Но на самом деле онотлично знал, что. Король кивнул Лерану, тот взошел по ступенькам на помост ипринял на коленях знак королевской благосклонности. И с этой минуты от негоисходило голубое сияние. Когда все покрывала были сброшены, у виконта де Леранаоказалось лицо юного воина, который в блеске своей едва расцветающеймужественности готов наступить ногой на затылок поверженному врагу. Дю Га самвызывал его на это: словно повергнутый в прах, он нарочно уткнулся лицом впол, — и Леран не стал медлить.

Когда обитатели персидского шатра увидели, что все завершилось стольблагополучно, они ожили, захлопали в ладоши, возобновили танец и, отдаваясьволнам музыки, стали изображать любовь и счастье перед зрителями, которыеверили в любовь и счастье, только когда они изображались на сцене. До позднейночи мерцал персидский шатер узорчатыми занавесями, сквозь которые просачивалсямудро смягченный свет, отчего все внутри представлялось терпимее, чем обычно, —султан, мальчики, старые негодяи, а также те вещи, в которых самое драгоценное— только их голубое сияние.

Впрочем, двух участников не хватало: Генрих и д’Эльбеф прощались вотдаленном покое замка.

— Этого я никогда не забуду, д’Эльбеф.

— Сир, вы очень долго тут мешкаете, но, вероятно, должны медлить.

— Время у меня есть. У меня только это и остается: терпение и время.

Но тот, кто ждет слишком долго, видит, как его самые сильные чувстваизменяются, как они раздваиваются и теряют свою цельность. Взять хотя бы этудружбу с Гизом. Генрих сблизился с ним из ненависти: он хотел получше узнатьего, ибо этого требует ненависть. Но когда узнаешь врага, возникает опасность,что найдешь его вовсе не таким уж плохим. Больше того: враг потому ипритягивает, что его принимаешь, какой он есть.

Они играли в мяч, «длинный мяч», игра эта труднее всех прочих, и в нейсостязались всегда только два противника — Наварра и Гиз; остальные лишьсмотрели, и им нередко бывало обидно. Коротышка Наварра легко носился туда исюда, тогда как огромный Гиз стоял на месте и спокойно, как Голиаф, ожидал егоударов; но и это были еще пустяки. Однажды мяч перелетел через изгородь. —Наварра! Ты поменьше, — крикнул Гиз, — полезай через изгородь и достань мяч!Но Генрих просто перепрыгнул ее с места, невольно восхитив этим зрителей.Назад он, правда, пролез под ней, однако вдруг послал мяч на площадку, икожаный снаряд попал лотарингцу прямо в грудь. Гиз покачнулся, но тут жевоскликнул: — Ты мне в лоб метил, и тогда бы я упал! Но так высоко тебе недостать, малыш. Поди-ка, принеси нам винца — запьем испуг.

Генрих, конечно, побежал за вином. Но этого случая было достаточно, чтобы втот же день д’Алансон и д’Эльбеф, отведя в сторону Гиза, поговорили с нимсерьезно. Правда, король Наваррский — всего лишь пленник и в настоящее времялицо незначительное; но все присутствующие, а среди них были кое-кто из черни,увидели в этом недопустимое унижение королевского дома. Гиз ответил: — Чего выхотите? Мальчуган ведь не обижается, он прямо прилип ко мне. По всем церквам сомной таскается. Скоро он будет более ревностным католиком, чем я сам.

Они пересказали его слова Генриху; но своими мыслями на этот счет он с нимине поделился. «Тщеславный Голиаф, — думал он, — не подозревает о моем сговоре смадам Екатериной. Напрасно он вообразил, что на его неуклюжие интриги с попамии испанцами всегда будут смотреть сквозь пальцы. Не знает он меня так, как язнаю его. Я ведь его друг. Никто не может себе позволить того, что позволяетдруг».

При следующей игре в мяч ему действительно удалось угодить Гизу в лоб, угерцога вскочила шишка, и ему стало плохо. Генрих притворился, что ужасноогорчен: — Право же, я нечаянно, я вовсе не хотел, чтобы у тебя выросли рога.Только герцогиня имеет право наставить их тебе. — Тут все присутствующие началихохотать, называя друг другу громче, чем допускают приличия, имена любовниковгерцогини. Эта молодая дама быстро и основательно усвоила придворные нравы.

Лотарингец лежал на земле, стараясь остудить лоб, и все слышал. Он стонал,больше от ярости, чем от боли, и решил сурово наказать неверную жену.

Потом он заявил Наварре: — В сущности, ты только напомнил мне, что надоследить за ней. Никто другой на это бы не дерзнул. Я вижу, что тебе можнодоверять. Пойдем со мной, послушаем проповедь отца Буше.

В тот же день они отправились верхом, герцог Гиз, как обычно, всопровождении блестящей свиты, Наварра — совсем один. Он все еще знал Парижнедостаточно, и название церкви ему ничего не сказало. Где бы они с Гизом нипроезжали, в толпе из уст в уста передавались все те же слова: — Вон корольПарижа! Здравствуй, Гиз! — Этого короля приветствовали, подняв правую руку.Женщины подражали мужчинам, хотя иногда они забывались и протягивали обе руки кбелокурому герою своих грез. А тот, надменный и уверенный в себе, изливал наних блеск, точно был самим солнцем. Так они доехали до церкви. И когдамногочисленные воины перестали лязгать оружием, священник Буше поднялся накафедру.

• Предыдущая
• 85/147
• Следующая