Александр Македонский. Сын сновидения - Манфреди Валерио Массимо - Страница 26

• Предыдущая
• 26/68
• Следующая

— Я рад, что ты остаешься: так я смогу иногда приезжать сюда. У меня еще осталось столько вопросов к тебе!

Аристотель пристально посмотрел на своего воспитанника, и мгновение читал эти вопросы в переменчивом свете его беспокойного взгляда.

— Оставшиеся у тебя вопросы не имеют ответа, Александр… А если имеют, ты должен искать его у себя в душе.

Свет весеннего дня осветил разбросанные листы, клинышки для замечаний и рисунков, чашки художников с красками и кисточками, огромную карту известного мира и маленькие серые безмятежные глаза философа.

— А потом, куда отправишься после? — снова спросил Александр.

— Сначала в Стагир, домой.

— Думаешь, тебе удалось сделать из меня грека?

— Думаю, я научил тебя, как стать человеком, но, прежде всего я понял одну вещь: ты никогда не будешь ни эллином, ни македонянином. Ты будешь просто Александром. Я научил тебя всему, чему мог, — теперь иди своим путем. Никто не может сказать, куда он тебя приведет. Лишь одно я знаю наверняка: всякий, кто захочет последовать за тобой, должен будет бросить все — родной дом, привязанности, родину — и броситься в неизвестное. Прощай, Александр, и да защитят тебя боги.

— Прощай, Аристотель. Да сохранят боги и тебя, если хотят послать немного света в этот мир.

Так они и расстались, на прощанье долго посмотрев друг на друга. Чтобы больше никогда не увидеться.

Александр в эту ночь не спал допоздна, охваченный волнением, которое мешало сну. Он смотрел в окно на мирную деревню и луну, освещавшую вершины Бермия и Олимпа, еще покрытые снегом, но в ушах его уже стоял звон оружия и ржание несущихся галопом коней.

Он думал о славе Ахилла, заслужившего честь быть воспетым Гомером, о ярости битвы и ударах мечей и копий, но не мог понять, как все это могло уживаться в его душе вместе с мыслями Аристотеля, образами Лисиппа, стихами Алкея и Сафо.

Возможно, думалось ему, ответ кроется в его происхождении, в природе его матери Олимпиады, дикой и меланхоличной одновременно, и природе отца, приветливого и беспощадного, импульсивного и рассудительного. Возможно, он кроется в натуре его народа, за спиной которого живут самые дикие варварские племена, а перед глазами неизменно стоят греческие города с их храмами и библиотеками.

На следующий день Александру предстоит встретиться с матерью и сестрой. Насколько они изменились? А насколько изменился он сам? Каково теперь будет его место в царской резиденции в Пелле?

Стараясь успокоить буйство своей души музыкой, Александр взял цитру и уселся перед окном. Зазвучала песня, которую он много раз слышал от воинов своего отца, когда ночью они сидели вокруг сторожевых костров. Песня грубая, как и их горский диалект, полная страсти и тоски.

Внезапно Александр заметил, как в комнату вошла Лептина, привлеченная музыкой, и села на край ложа, заслушавшись.

Лунный свет ласкал ее лицо и белоснежные гладкие плечи. Александр отложил цитру, а девушка легким движением обнажила грудь и протянула к нему руки. Он лег рядом с ней, и Лептина положила его голову себе на грудь, гладя волосы.

Через три дня после прибытия в Пеллу Александр был представлен выстроившемуся войску. Облаченный в доспехи, верхом на Букефале, он рядом с отцом объехал строй — сначала справа, тяжелую конницу гетайров, «друзей царя», знатных македонян из всех горных племен, потом строевую пехоту педзетеров, так называемых «пеших друзей», набранную из равнинных крестьян, выстроившихся квадратом грозной фаланги.

Они построились в пять шеренг, и у каждого ряда были сариссы разной длины — у каждого следующего ряда длиннее предыдущего, чтобы, когда их опустят, все наконечники оказались вровень друг с другом.

Один из командиров выкрикнул своим воинам приказ показать оружие, и поднялся лес копий с железными остриями, чтобы воздать честь царю и его сыну.

— Запомни, мой мальчик: фаланга — это наковальня, а конница — молот, — сказал Филипп. — Когда на вражеское войско обрушивается наша конница, от этого барьера копий нет спасения.

Потом, на левом фланге, он обошел «Острие», головной отряд царской конницы, которая бросалась в бой в решительный момент, чтобы нанести удар кувалдой, разрушая вражеский строй.

Конники закричали:

— Здравствуй, Александр! — и застучали дротами по щитам — честь, оказываемая только своему командиру.

— Ты их военачальник, — объяснил Филипп. — Отныне ты будешь вести в бой «Острие».

В этот момент от строя отделилась группа всадников в великолепных доспехах и шлемах с высокими гребнями.

Их кони с серебряными удилами и пурпурными шерстяными чепраками выделялись среди прочих внушительностью, а сами они — благородством осанки. Всадники бросились в галоп, как единая яростная сила, а потом, по команде, продемонстрировали широкий, внушительный, совершенный разворот. Всадники, находившиеся на оси поворота, задержали своих скакунов, в то время как остальные мчались тем быстрее, чем дальше находились от центра, так что крайним ничуть не пришлось замедлять ход.

Завершив этот замечательный маневр, они снова пустили коней в галоп, плечом к плечу, голова к голове, подняв за собой густую тучу пыли, и остановились прямо перед царевичем.

Командир крикнул громовым голосом:

— Турма Александра!

А потом одного за другим выкликнул всех поименно:

— Гефестион! Селевк! Лисимах! Птолемей! Кратер! Пердикка! Леоннат! Филот!

Его друзья!

Закончив перекличку, все подняли дроты и проревели:

— Здравствуй, Александр! — и, наконец, нарушая протокол, окружили царевича, чуть не стянули с коня и сжали в жарких объятиях на глазах у царя и застывших в строю воинов. Друзья с радостными криками столпились вокруг наследника Филиппа, подбрасывая в воздух оружие, прыгая и приплясывая, как сумасшедшие.

Когда парад распустили, к группе присоединился и Евмен — грек не вошел в число воинов, а стал личным секретарем Филиппа и теперь играл при дворе весьма заметную роль.

В тот же вечер Александру пришлось присутствовать на пиру, который друзья устроили в честь него в доме Птолемея. Зал был приготовлен с большим тщанием и роскошью: деревянные ложа и столы были разукрашены позолоченной бронзой, яркими коринфскими канделябрами в форме державших свечу девушек, а с потолка свисали лампы в форме резных ваз. Свет и тени вели на стенах причудливую игру. Тарелки были из литого серебра с тонкой чеканкой у кромки, а кушанья приготовили повара из Смирны и Самоса, обладающие греческим вкусом и тонким знанием азиатской кухни.

Вина прибыли с Кипра, Родоса, Коринфа и даже с далекой Сицилии, где колонисты-земледельцы качеством и совершенством своих продуктов уже превзошли своих коллег с родины.

Черпали вино из гигантского аттического кратера [12], почти столетнего, украшенного изображением танца сатиров и полуголых менад. На каждом столе стояла чаша, расписанная тем же художником, с пикантными сценами: обнаженные флейтистки в объятиях увенчанных плющом юношей, которые произносили тосты в предвкушении того, что им уготовил вечер.

Появление Александра было встречено аплодисментами, и хозяин дома вышел ему навстречу с прекраснейшей двуручной чашей, полной кипрского вина.

— Эй, Александр! После трех лет потребления чистой воды у тебя в животе завелись лягушки. Мы-то, по крайней мере, уехали оттуда раньше! Выпей немного этого, чтобы снова прийти в себя.

— Ну, чему тебя научил Аристотель на своих тайных уроках? — спрашивал Евмен.

— И где ты достал такого коня? — приставал Гефестион. — Никогда не видел ничего подобного.

— Да уж, я думаю, — заметил Евмен, не дождавшись ответа. — Он стоит тринадцать талантов. Это я заключал сделку.

— Да, — подтвердил Александр. — Это подарок отца. Но потом я выиграл столько же, поспорив, что объезжу его. Вам надо было это видеть! — продолжил он воодушевленно. — Его держали пятеро, и бедное животное перепугалось, его тянули за удила, и ему было больно.

• Предыдущая
• 26/68
• Следующая