Антология мировой фантастики. Том 9. Альтернативная история - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 58

…ужас обрушился на нас в нашем законопослушном и непорочном древнем городе. На безвинных и слабых умом, на беззащитных прихожан, покорных Господу, зовущему к любви, милосердию и просвещению… Этот безумец, этот кощунственный сквернавец и его так называемый Суд благостроения… Кардинал посмотрел в конец страничек на подпись и покачал головой. Дубрисский епископ Луден — человек смелый, но дурак: попади это письмо в чьи надо руки, и ничто не спасло бы его светлость от знакомства с пыточными орудиями, которые он так красноречиво клеймит. Попахивает ересью… Кардинал кончиками пальцев взял письмо и вернул на место в папку. Потом вытащил следующее, скупое и деловитое, от командира дурноварийского гарнизона.

…вероотступник, известный под именем брата Джона, по-прежнему ускользает от нас. Мятежи, прямо истекающие из его проповедей и речей его последователей, в последние дни вспыхнули в Шерборне, Стурминстере, Ньютоне, Шафтсбери, Блендфорде и в самой Дурноварии. Стало невозможно управлять простым народом, который приписывает его неуловимость вмешательству чудесных сил. Я смею настаивать на присылке пополнения конницы в сопровождении по меньшей мере четырехсот пехотинцев с должной амуницией и обозом для тщательнейшего прочесывания района от Бееминстера до Йовиля, где, по донесениям, скрываются мятежники. Их, говорят, человек пятьдесят, много — сто; все вооружены и хорошо знают местность. Попытки истребить их лобовой атакой не дают результата… Его преосвященство в раздражении отшвырнул письмо. Дюжина подобных писем привели к тому, что он официально предал анафеме брата Джона еще шесть месяцев назад. Отлучение значило смертный приговор. Но, похоже, анафема и вечное проклятие произвели слабое впечатление. Его последователи только пуще бесчинствуют: при свете дня разметали и истребили кавалерийский отряд в двадцать сабель и завладели их оружием; напали на отряд римских драгун, разбили его, а капитана, привязав к лошади и нацепив на мундир оскорбительную надпись, отправили легким галопом в Дурноварию; имели дерзость сжечь чучело папы как в Вудхендже, так и в Бедбери-Рингс. Кардинал понимал, чем чревата мученическая смерть Джона, и поэтому с удовольствием оставил бы его в покое, чтобы вся эта дурацкая история рассосалась сама собой, но обстоятельства принуждали действовать решительно. Он обратился к краткой справке о жизни и деяниях бунтовщика, привезенной посланцем из адхельмийского монастыря. Посланец, вопреки обыкновению, ныне буквально стелился перед ним, тогда как у Его преосвященства было искушение отрезать ему уши и послать их на блюде отцу Мередиту, который позволял так распускаться своим чертовым монахам. Адхельмийцы, возможно, и не по своей вине, стремительно становились сердцевиной нового и пугающего народного движения. Мощь англиканства возрождается на подобных остатках старинных культов; разве сам святой Адхельм не обратил в истинную веру жителей огромных пространств за много веков до того, как священники наводнили эти края вслед за норманнами, восстановившими в Англии правление римско-католической церкви? Факт существования в прошлом англиканской церкви из истории не вычеркнешь, невзирая на нынешнее упорное замалчивание, и борьба за ее восстановление может вспыхнуть в любой момент. Ведь был многолетний период относительно мирного сосуществования англиканской и католической церквей — между реформацией Генриха VIII, когда он отверг власть пап, и отлучением от церкви королевы Елизаветы. Мирное сосуществование церквей — это, положим, байка, но опасно заронять такие идеи в непросвещенные массы, далекие от теологических тонкостей. Давний клич церкви «покоряться и поклоняться» перестал быть эффективным; у людей возникает соблазн учредить собственную духовную иерархию, а возглавить ее способен либо Джон, либо другой человек его же убеждений. Ренегат присутствовал на последней сессии Суда церковного бла-гостроения — вот завязка всей этой дурацкой истории, думал Его преосвященство, перечитывая сведения, которые успел затвердить наизусть. Он тряхнул головой. Как же втолковать? Как унять гнев такого человека, как Луден, с помощью одних цифр, фактов и политических доводов? Его преосвященство устало пожал плечами. В мировой истории не бывало власти могущественнее власти Второго Рима. Подумать только: держать в кулаке полмира, с жонглерской ловкостью балансировать, сталкивая одни силы с другими, — и как только справляется с этим ум человеческий!.. Ярость наций подобна ярости морской стихии — ее не сдержать хлипким заслоном. Англиканство однажды раскололо нацию надвое — тогдашние события были детально изложены в пухлых фолиантах, теснящихся на полках в его кабинете. В то время вся Англия осветилась кострами аутодафе — от Корнуолла до Пеннинских гор. Зато вторичное возвращение католицизма в Англию — благо наша церковь проявила всесильную мудрость — прошло почти безболезненно и стоило небольшой крови, к тому же быстро пролитой и быстро забытой. Слишком часто, размышлял кардинал, приходится прибегать к кнуту и стращать адским пламенем вместо того, чтобы манить в царствие любви… Спору нет, отец Иероним — человек одержимый до сумасшествия, и его услуги в прошлом значительны; однако на сей раз устроенная им кровавая баня вызвала волну гнева, которая способна захлестнуть всю Англию… Немилосердные и странные мысли вертелись в голове архиепископа лондониумского. Он снова встал и в задумчивости вперился в сады под окном. Мысленно он представил, как его розы топчут ноги грубой черни, как каблуками вдавливают в землю лилии, как орущая толпа крушит и поджигает его дворец, упивается винами из его подвалов, а тем временем языки пламени уничтожают его покои, кухни, кабинеты и библиотеку. Да будет проклят отец Иероним, да покарает Господь адхельмийцев, а пуще всего брата Джона!.. В силу своего положения Его преосвященству приходилось быть не столько духовным лицом, сколько экономистом и политиком; иногда вся церковная иерархия казалась ему сияющим одеялом, золотым покрывалом, накинутым на тело спящего гиганта. Временами, как сегодня, гигант начинает ворочаться и мычать в своем нескончаемом сне. А теперь того и гляди проснется. Он решительно отмел эти мысли, вернулся к столу и вынул из ящика официальный документ, который вчера надиктовал секретарю, потратив на это все утро. Ввиду того, что еретик, известный под именем брата Джона, бывший монах адхельмийской обители, чье имя объявлено нами отлученным от церкви и чей дух нами обречен вечному огню геенны, продолжает глумление над волей Господа нашего и христолюбивой Церкви нашей, почитаем долгом обратиться с сим уведомлением и предупреждением: всякий, кто даст приют сказанному еретику или его соразбойникам; всякий, кто снабдит их пищей, питьем, оружием, пулями и порохом или чем другим прочим; всякий, у кого будут найдены письма, бунтарские призывы или другие писанные листки от брата Джона или от одного из его соразбойников; всякий, замеченный в распространении сих поносительных писаний для ради вящего торжества сатаны над славой Господней; всякий, кто уличен в утаении сведений о местопребывании сказанного еретика или его соразбойников; всякий, кто посетит их тайные сходки и беснования или какого другого рода сборища и в течение дня после оного не доложит о том со всей подробностию и без утайки своему святому отцу, или командиру ближайшего гарнизона, или полицейскому начальнику, — таковой будет предан анафеме и погибнет для Господа, и не будет ему прощения перед судом людским и Церковным; таковой будет повешен, а тело его брошено в воду, его жилище будет посыпано солью и обмазано дегтем и оставлено в таковом виде, дабы быть устрашением и поучением прочим еретикам и предателям Господа и высокой миссии нашей Церкви. Далее долг наш объявить следующие вознаграждения; за сведения, пособляющие поимке, живыми или мертвыми, брата Джона или его соразбойников, — двадцать пять фунтов золотом; за поимку, живым или мертвым, члена шайки брата Джона — пятьдесят фунтов золотом; за поимку, живым или мертвым, самого брата Джона — двести фунтов золотом, кои будут выплачены в нашем ламбетском епископском дворце по представлению тела указанного еретика или по представлению достоверных доказательств гибели оного; Подписано нами собственноручно июня двадцать первого числа, года от рождества Господа нашего Христа одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Перечитав документ, кардинал мрачно кивнул в знак одобрения. Чтобы сохранить авторитет, церкви необходимо с примерной жестокостью наказать одного-двух «праведников», и Джон как раз тот человек, который достоин быть первым. Его преосвященство поморщился и кликнул секретаря, чтобы тот принес кардинальскую печать. Часть пехоты рассыпалась полукругом у спуска в лощину. Остальные солдаты, ярко выделяясь своими голубыми мундирами, прятались за камнями внизу, перед пещерами на склоне. То там, то здесь вились дымки обстреливали защитников нескольких пещер, малочисленных и окруженных, но продолжающих бессмысленное сопротивление. В двухстах ярдах от гнезда бунтовщиков наводили на цель кулеврину. Пушка находилась под прикрытием наспех возведенного каменного полукруга; артиллеристы за бруствером, обливаясь потом, рычагами ворочали колеса лафета. Поленья, подсунутые под ободы колес, поднимали орудие на определенное число градусов, но угол возвышения был недопустимо велик, и потому капитан опасался, что при откате после первого выстрела хобот лафета так саданет о каменистую площадку, что неминуемо треснет. Возле пушки майор — в кивере, с саблей наголо успокаивал дрожащую лошадь и обкладывал солдат последними словами за неповоротливость. Было уже ясно, что лобовые атаки обходятся слишком дорого: выше по склону лощины виднелись трупы в голубых мундирах — еретики уложили немало пехотинцев. Майор, не хотевший почем зря рисковать жизнями своих парней, выходил из себя, сыпал бранью и грозил саблей в сторону бунтовщиков. Ответом было облачко дыма с их стороны — пуля, чиркнув по камню, пропела в двадцати футах левее от майора. Те солдаты, что прятались внизу за камнями, дали беспорядочный залп, и осажденные опять спрятались. Майору показалось, что одновременно с эхом выстрелов раздался громкий вскрик. Первый выстрел из внушительной пушки поднял в воздух груду каменных осколков в ярде от входа в пещеру; второй привел к небольшому оползню чуть выше и правее. Третий сбросил орудие с грубо сложенной платфомы — одному артиллеристу при этом сломало ногу. Капитан выругался, страстно желая иметь под рукой добрую мортиру, но чего нет, того нет. Ствол подняли и установили более прочно; теперь папские солдаты рвались не оставить камня на камне от оплота мятежников. Пока солдаты возились с пушкой, ярдах в двадцати от пещер вдруг объявилась приземистая фигурка в темной рясе, которая заячьими скачками из стороны в сторону убегала прочь по козлиной тропе, взметая клубы пыли. Майор так и ахнул и, потеряв голову, выскочил перед цепочкой своих солдат как раз на линию прицела — и заорал, призывая их не промахнуться. Пуля скосила богоотступника лишь в двадцати футах от вершины крутого обрыва — он покатился вниз и не сразу остановился, однако у него достало сил, покуда пехота перезаряжала ружья, выхватить пистолет, прицелиться с колена и уложить солдата справа от майора. Майор взревел, ринулся вперед и ухватил адхельмийского монаха за клобук. С головы того слетел парик — на офицера глядел, насмешливо скалясь окровавленным ртом и кривясь от боли, совершенный мальчишка. Подскочивший адъютант произнес с отвращением: — Его воспитанник!.. — Скорее дружок по блуду! — прорычал майор. Он схватил брата Джозефа за волосы и тряхнул. — Ну, фитюлька, выкладывай, где твой хозяин? Тот молчал. Его тряхнули снова. Брат Джозеф приподнялся и плюнул красной слюной в склоненное над ним лицо. Адъютант мотнул головой. — Сэр, от этих тварей ничего не добьешься. — Сам знаю, — сокрушенно сказал майор. — Эй, сержант, пришлите-ка сюда санитаров… Тот двинулся беглым шагом вниз по склону. Мальчишка, прерывисто дыша, опять приподнялся, протянул сжатый кулак — и рухнул без сознания. Майор стал на колени, стараясь не испачкаться в крови, и разжал его пальцы. Потом быстро поднялся, стиснув в ладони медальончик, украшенный хитросплетением линий. — Это-то нам и нужно… — тихо пробормотал он и незаметно от адъютанта сунул магический знак в карман мундира. Обыск пещеры дал кучу трофеев. Шесть трупов — три почти не покалечены, а остальные в сносном состоянии, так что папскому чиновнику не к чему будет придраться. За голову мятежников нынче дают по сто пятьдесят фунтов — стало быть, они разом заполучили девять сотен, а в итоге — больше тысячи. Хороший приработок для батальона. Вдобавок в пещере нашелся запас провианта и оружия, запретные книги и разные бумаги еретиков, а также стопки приготовленных к распространению прокламаций. Листовки майор распорядился сжечь на месте. В глубине пещеры валялись детали разнесенного орудийным выстрелом старинного альбионского типографского станка и ящички с наборными шрифтами. Майор послал за кувалдами и носком сапога пнул кучу прокламаций. — Уже то хорошо, — с философским видом изрек он, обращаясь к адъютанту, — что по округе будет распространяться меньше этой дряни… И тем не менее главная цель операции осталась невыполненной. Брат Джон снова улизнул. В следующие недели жили только слухами. Джон, дескать, тут. Нет же, он там. Что ни ночь, военные отряды скакали то туда, то сюда, переворачивали вверх дном очередную деревушку; от охотников получить награду приходилось отбиваться, однако она так и не была выплачена. Пошли гулять россказни, что Джон-де спутался с пустошным народом, и волшебники раз за разом чудесным образом уносят его из опасного места. Из Рима пришел сердитый приговор, «Transvestism». Удвоили награду. Доносчики процветали; было сожжено видимо-невидимо деревенских домов, пострадали целые города. Стаи птиц слетались пировать к виселицам на перекрестках, где, гремя цепями, качались прикованные к столбам наводящие ужас трупы. Гигант беспокойно ворочался и метался во сне. Был осквернен уэлльский собор, но ущерб был невелик. Некий сквернавец, может, и с должным почтением приблизившись к главному престолу, имел дерзость установить на нем афишку с соблазнительными словами, кою всяк вошедший мог лицезреть не без содрогания телесного. Разумеется, документ был тут же изъят и сожжен, но распространился слух, что там были начертаны слова из Священного писания, еретически переведенные со среднеанглийского на современный язык: «Написано: „дом Мой домом молитвы наречется“; а вы сделали его вертепом разбойников»… То же случилось и в Аква-Сулисе («Продай имение твое и раздай нищим»), и в резиденции самого епископа дорсетского («Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».) Но сии непотребства были произведены его учениками, тайными или явными; сам же Джон непрестанно перемещался с места на место, проповедуя и совершая молебствия. Иногда видения до того донимали его, что он с пеной у рта катался по земле, до крови колотил по ней кулаками, рвал на себе одежду и ногтями раздирал кожу — его последователи, объятые ужасом, сбивались в кучу. Возможно, это фантомы — обрубки рук и ног — с гоготом и воплями гнали его по бесплодным и малолюдным пространствам Запада; возможно, древние языческие божества привечали его на своих землях, давали умиротворение, усаживались рядом и подле каменных алтарей, построенных еще до прихода римлян, заводили рассказ о стародавней вере, а в небесах ходили кругом облака и проказливо кувыркались солнце и луна. Говорили, будто Джон отдал свои туфли, теплую накидку, все свое имущество; болтали, что все это зарыто где-то в земле, уже проросло и дало благоуханные цветы, как некогда имущество святого Иосифа из Гластонбери. Неведомо, знал ли Джон о подобных слухах. Он передвигался подобно тени губы непрестанно что-то нашептывают, глаза ничего вокруг не видят, ему что дождь, что буря — все одно; одному Богу известно, как люди исхитрялись прятать его и не давали ему умереть с голоду, потому что измотанные солдаты в голубых мундирах прочесывали дорсетский край от Шерборна до Корвесгита и от Сарум-Рингс до долины Великана возле Серна. Цена за голову Джона росла неуклонно: с пятисот фунтов до тысячи, с тысячи до полутора, а потом подскочила до невероятной суммы в две тысячи фунтов, которую обязывались выплатить по первому требованию в резиденции епископа лондониумского. Но виновник суматохи будто в воду канул. Покатилась новая волна слухов. Утверждали, будто он готовит мятеж против власти Рима, а теперь затаился и собирает потребное войско; другие говорили, божась, что он то болен, то ранен, то перебрался в другие края; и, наконец, прошелестел слух, что он-де помер. Его последователи, а к тому времени они исчислялись тысячами, томились в ожидании и горевали. Но Джон был жив; он вернулся в горы и бродил вслед за прокаженными, следуя за звоном их колокольчиков, сердитым и тоскливым. Домики деревушки сгрудились посреди открытой всем стихиям пустоши потрепанные бурями заброшенные лачуги из серого кам ня. Считанные деревья невысоки, чахлы, изуродованы ветрами — ветви тянутся к домикам, словно ища защиты. От селения уходит дорога с разбитыми колеями, змеится по безлюдным пространствам и теряется вдали. Пустоши пересекает гряда едва различимых в странном свете низких гор. В более ясный день над ними замечается белое сияние — признак близости моря. А тогда пыльно-серое небо было мертво — пустое и плоское. В нем посвистывал мартовский ветер, влажный и надоедливо шумный. Он пробирался под капюшон женщины, которая с завидным терпением сидела у края дороги в сотне ярдов от последнего домика деревни. Одной рукой она придерживала у горла воротник пальтеца из грубой материи; длинные темные волосы выбивались из-под капюшона и падали на лицо. Она без устали глядела на дорогу — через серо-коричневые просторы заболоченной пустоши на отдаленные контуры холмов. Так ждала она час, другой; налетали особо яростные порывы ветра, а один раз на дорогу обрушился шквал дождя. Горы уже растворялись в подступающих сумерках, когда женщина, вдруг приставив ладонь ко лбу, впилась взглядом в серую точку размером с мошку у самого горизонта. На несколько минут она застыла — похоже, даже затаила дыхание, а точка неуклонно приближалась, росла, пока не стал различим человек верхом на каком-то животном. Тогда женщина испустила стон — странный скулящий звук из самой глубины глотки — и рухнула на колени, в ужасе перебегая взлядом с деревенских лачуг обратно на дорогу. Седок приближался, но ей с перепугу казалось, что он не подвигается вперед, а словно кукла дергается вверх-вниз под необъятными небесами. Пальцами она то елозила в дорожной пыли, то одергивала юбку, то водила по груди, как бы пытаясь умерить биение сердца. Мужчина мешковато сидел на осле, предоставив ему выбирать путь через пустошь. Ноги свешивались по сторонам и ритмично покачивались, задевая верхушки трав. На босых ступнях запеклась кровь из старых порезов; изорванная ряса лоснилась от долгой носки — первоначальный темно-бордовый цвет превратился в красновато-серый. Обвисшая кожа на исхудалом лице наводила на мысль о прежней полноте; ясные глаза над спутанной бородой были с безуминкой и напоминали птичьи. Время от времени он что-то бормотал или обрывочно напевал, задирая голову и похохатывая в угрюмо-торжественное небо, осеняя окружающий убогий пейзаж размашисто- неопределенным крестным знамением. Осел наконец добрел до дороги и как бы в растерянности остановился. Седок спокойно дожидался ослиного решения, напевая и бормоча, и через какое-то время его сверкающие глаза наткнулись на женщину. Она все еще стояла на коленях, глядя в землю; затем подняла голову и заметила, что незнакомец разглядывает ее, приподняв руку как бы для благословения. Женщина метнулась к нему, опустилась на колени и вцепилась в жесткий подол его рясы. Она разрыдалась — давая полную волю слезам, ручейки которых оставляли дорожки на замурзанном лице. Седок уставился на нее в легком недоумении, потом наклонился и попробовал ее приподнять. От его прикосновения ее сотрясла судорога, и женщина еще крепче ухватилась за край его одежды. — Ты… пришел! — бормотала она в морду ослу. — Пришел! — Да пребудет на тебе благословение парии, — маловнятно выговорил незнакомец, чей язык, похоже, отвык от работы. Он нахмурился, словно собирался с мыслями, потом без всякой связи с предыдущим сказал: — Как дивна средь гор поступь несущего добрые вести… — Он потер лицо, взъерошил пальцами волосы и медленно произнес: — Был человек с просьбой об исцелении… Кому я необходим, сестра? Кто призывал брата Джона? — Я… призывала… Она говорила придушенным голосом, на четвереньках ползая у подола его рясы, целуя его ноги, прикладываясь лицом к его лодыжкам. Этим женщина снова привлекла рассеянное внимание Джона — он попробовал еще раз неловко поднять ее. — Все, что я могу, так это молиться, молитва всякому доступна… — Исцели!.. — Она глотала слезы и шмыгала носом, но не давала словам слетать с языка. Однако они-таки вырвались: — Исцели!.. Наложи руки!.. — Встань! Женщина почувствовала, как ее рывком поднимают с земли и принуждают взглянуть прямо в горящие глаза, зрачки которых обратились в сгустки тьмы размером с игольное ухо. — Нет иного лекарства, — прошипел Джон сквозь зубы, — кроме милости Божьей. А милость Его безмерна. Он сострадает каждому из нас. Я лишь недостойное орудие в Его дланях; нет иного могущества, кроме могущества молитвы. Все прочее ересь, зло, коего ради погибают люди… Он оттолкнул ее от себя. Но тут его настроение изменилось. Ладонью он отер лоб и неловко спешился. — На осле поедешь ты, сестра. Негоже мне подражать Тому, кто однажды въехал в Святой город на сем животном… — Фраза завершилась невнятным бормотаньем, которое заглушил порыв ветра. Затем брат Джон сказал отчетливей: — Я посмотрю твоего супруга. В тесной хижине с низким потолком стоял кислый запах; где-то заходился в крике младенец; подле очага собака зубами искала на себе блох. Пригнувшись, низкорослый монах вошел внутрь; женщина плотно притворила за ним дверь, намотав веревку на крюк. — Мы тут всегда в темноте, — прошептала она, — он считает, что это может пособить… Джон осторожно прошел вперед. У огня, сложив руки на коленях, неподвижно сидел мужчина в непритязательной одежде каменотеса — короткая куртка с кожаными вставками и клетчатые штаны, как у шотландских горцев. Рядом с ним на неструганом столе стояла тарелка с начатым обедом и пивная кружка, на каминной доске лежала нераскуренная трубка. Чрезмерно отросшие волосы жирными лохмами свешивались за ушами; но глаз под черными густыми прямыми бровями видно не было — для зашиты их от света вокруг головы был повязан цветной носовой платок. — Он пришел, — робко сказала женщина. — Не сомневайся, брат Джон тебя вылечит… — Она положила руку на плечо мужчины. Тот ничего не ответил, только осторожно нашел ее руку и сбросил прочь. Женщина, сдерживая слезы, повернулась к монаху. С отчаянием в голосе она сказала: — Это началося месяцев шесть тому, ежели не боле. Попервоначалу ему думалося… это было навроде паутины по всему лицу. А потом обезглазел — только солнце и видит. И все приговаривал: «Темно-то как!» И снова: «Темно-то как!» — Сестра, — спокойно сказал Джон, — есть ли у вас фонарь? Или факел? Она молча кивнула, не спуская взгляда с его лица. — Так несите! Женщина принесла фонарь, зажгла щепкой из очага. Джон установил его так, чтобы свет из окошечка падал на лицо слепого. — Дайте-ка погляжу… Под повязкой оказались черные, свирепые глаза — под стать всему горделивому и суровому лицу. Брат Джон приподнял фонарь, чтобы луч света упал на зрачки, взялся пальцами за подбородок больного и стал ворочать голову из стороны в сторону. Он долго разглядывал отражающую свет молочную белизну бельм, потом опустил лампу на каминную доску и после длительного молчания произнес: — Ничем не могу помочь — только молитвой… Женщина оторопело уставилась на него, потом снова разрыдалась, сжимая рот рукой. Джон заночевал на соломе в пристройке, все время что-то бормоча и кашляя. Лишь ближе к рассвету трубы и барабаны в его мозгу смолкли, и он сумел забыться сном. Каменотес встал с первыми лучами солнца, бесшумно, не торопясь оделся. Рядом, ровно дыша, лежала жена. Он коснулся ее руки, и женщина замычала во сне. Он отошел от нее и пересек каморку, огрубевшие пальцы сноровисто ощупывали мебель и знакомые спинки стульев. Он развязал ремень на дверной задвижке, и в лицо пахнуло утренней свежестью, воздух был холоден и влажен. Вне дома мужчина ориентировался уже не на ощупь. Жизнь местных жителей вращалась вокруг обработки камня — небольшие каменоломни, разбросанные в горах, передавались от отцов к сыновьям. На протяжении множества лет его ступни и ступни его предков пробили через пустошь тропинку-колею — от дома к горам. Он пошел по ней, подняв голову, чтобы остатками зрения впитывать размытое серое мерцание — все, что ему было доступно от этого рассвета. По привычке он захватил фонарь, который во время ходьбы глухо постукивал по его бедру. Мужчина дошел до каменоломни, отложил в сторону шест, символически закрывавший вход, затем нащупал свои инструменты, ласково провел ладонями по гладким-прегладким рукоятям — стало быть, немало он трудился, коли они так стерлись! — и принялся за работу. Разбуженный отдаленным звуком молота, Джон отряхнулся от болезненного кошмара и приподнял голову — определить, откуда идет стук. Затем неспешно встал, сунул ступни в заботливо приготовленные для него сандалии и вышел на морозный утренний воздух — при ходьбе изо рта вырывались облачка пара. Женщина уже была в каменоломне — она сидела у входа, вперившись вглядом в одну точку. Изнутри доносились размеренные удары — слепой обрабатывал камень, ощупью определяя форму и производя измерения. У входа в каменоломню громоздилась куча неотесанных глыб. Покуда Джон рассматривал их, каменотес приволок еще одну и уверенным шагом вернулся на рабочее место. Женщина вопросительно уставилась на брата Джона. — Я могу только молиться, — покачал он головой. — Только молиться… Утро заканчивалось, дело шло к полудню, а грохот молота не прекращался. Женщина принесла было еду, но Джон не подпустил ее к мужу мелькающий молот мог запросто размозжить ей голову. К первым сумеркам куча камней достигла высоты в шесть футов и загородила слепого от Джона. Монах передвинулся с того места, где колени уже выдавили ямки в твердой почве, на новое, чтобы видеть его. Короткий день погас, однако человеку с молотом свет был не нужен. Молот размеренно звенел — и в конце концов Джон разгадал цель этого человека. Простеревшись на земле, он стал молиться горячее прежнего. Несколько часов спустя, невзирая на ледяной ветер, он заснул. Проснулся почти совсем закоченевший. Перед ним во мраке мерно бил молот. Женщина вернулась поутру и принесла под своей теплой накидкой ребенка. Кто-то из соседей принес пищу, но она отказалась взять. Тело Джона сводила судорога, руки и ноги посинели от холода. Днем ветер усилился, его вой на пустоши превратился в рев. Странные эти дорсетские крестьяне, темные души. Приходили по одному и группками, усаживались на корточки, глядели — и хоть бы один попробовал остановить работающего. Впрочем, что толку, он бы снова взялся за свое — с той же неотвратимостью, с какой этот ветрище раз за разом возвращается с пустошей. Молот не уни-мался с рассвета до заката; к ветру добавился дождь, ряса у Джона на спине промокла насквозь. Но он не обращал внимания ни на холод, ни на боли в животе и бедрах, ни на шум в ушах. Древние боги это бы уразумели, думал он, — те, которые днем, с рыком, обливаясь потом, выпускали друг другу кишки в нескончаемой битве не на жизнь, а на смерть, и к вечеру гибли, но наутро восставали из мертвых, проведя ночь на пиру в своем дворце в Валгалле. Ну а христианский Бог, доступно ли это Ему? Одобрил бы он кровавые жертвоприношения так же, как он принимает пытки ведьм и колдунов? Конечно же, — отвечало Джону его помутившееся от усталости сознание, потому как Он того же поля ягода. Пьет Он кровь людскую и пожирает плоть их. Таинства его — суть труд и нищета и боль без конца и края и без надежды… Ко второму рассвету кучи вырубленного камня протянулись на много ярдов. Молот по-прежнему обрушивался на камень — теперь беспорядочней, откалывая всё большие глыбы. Вот вам камни для дворцов богатеев, вот вам для соборов во славу Рима… Яростный ветер ревел средь холмов, с хлопаньем теребил накидку женщины, которая все сидела и сидела — с коровьим терпением, руки скрещены на животе, в глазах стынет лишь наполовину осознанная боль. Джон рухнул, сморенный, — ноги больше не держали, ладони смерзлись в молитвенном положении. А жители деревушки с порогов своих лачуг глазели через пустошь на происходящее. И все же этому пришел конец. Жертвоприношение было свершено и принято. Камнедробильщик лежал лицом вниз — таким ему суждено было войти в грядущие легенды. На шее могуче пульсировала вена, изо рта и ноздрей хлестала темная кровь, а тело дергалось и выгибалось, ища последнего покоя. Джон подполз к нему на неслушающихся коленях и руках, но уже раньше он знал, что тот мертв. Захрустев суставами, монах кое-как поднялся. Стоящая неподалеку женщина тупо глядела тусклыми глазами, едва видимая в окружении серых каменистых склонов. Ее тень, тощая и длинная, качалась на поросших травой кочках пустоши. Брат Джон медленно повернулся — в голове снова застучало-заколотило и поднял белое как мел лицо горе, где вспыхнула таинственная светящаяся сфера. Она полыхала все ярче и ярче — космическое видение, шар, невозможным образом зависнувший в бушующих небесах. Джон хрипло вскрикнул и воздел руки, а тем временем вокруг шара образовался жемчужно-ослепительный ореол. Затем возник еще один круг, и еще, они загромоздили все небо, обжигающим холодом наполнили всю твердь небесную, и вот их диаметры слились и превратились в крест, охваченный серебристым буйно скачущим пламенем. Там, где перекладины креста сходились, пылали другие сферы — видимо-невидимо солнц, весь райский строй. И Джон теперь очетливо различал, как рои огненных ангелов снуют вверх-вниз. С той стороны лились громкие звуки сладостные и радостные напевы, которые входили в его утомленный мозг, подобно острию меча. Он снова беззвучно вскрикнул и ринулся вперед, неуклюже переваливаясь, а за ним скакала и металась из стороны в сторону его исполинская тень… И вот уже люди мчатся — через пустоши, по деревенским улицам, устремляясь от него в разные стороны, крича на всех углах, стуча во все двери, — и с быстротой невероятной расходится новость: брату Джону было видение, рай разверзся перед ним во всем своем величии! От дома к дому прибавлялись все новые детали, покуда не оказалось, что сам Господь глянул на Джона ясными глазами из небесной радуги. Прослышали об этом и солдаты — и в Голден-Капе, и в Уэй-Ма-уте, и в Вуле, одиноко стоящем посреди пустошей; лязгающий крыльями телеграф принес известие о волнении в крае. Полетели просьбы о пополнении, о присылке патронов и пороха, кавалерии, пушек. Дурновария еще отвечала, а также и Боурн-Маут, и Пул, но вскоре буря прошлась по семафорным башням, круша их, словно молодые деревца. К полудню все линии молчали, даже Голден-Кап превратился в груду сломанных балок и крыльев. Тамошний командир гарнизона спешно выступил с ротой пехоты и двумя эскадронами в нелепой надежде подавить мятеж в зародыше; Только один человек был способен организовать и сделать боеспособными толпы черни — брат Джон, он один. На сей раз брату Джону так или иначе придется объявиться. Райское видение померкло; однако люди стекались толпами, упрямо спеша к нему — перетаскивая тачки и повозки через горы, увязая на хлюпающих тропинках через торфяники. Кое-кто приходил с деньгами и одеждой, предлагая провиант, убежище, быстрых лошадей. Они умоляли его как можно скорее скрыться, предупреждали о солдатах, которые шарят по округе с целью убить его. Но за шумом в собственной голове он ничего не слышал — этот гвалт парализовывал его мозг, лишал последних проблесков здравого смысла. Тем не менее за спиной человечка, бредущего по пустошам навстречу ураганному ветру с юга, все росло и росло воинство нищенски одетых людей. Кое-кто пришел с оружием: были тут вилы и серпы, косовища с лезвием, привязанным острием вперед, а также четыре сотни мушкетов, до времени припрятанных в соломенных кровлях. С песнопениями люди вышли к морю и по крутым дорогам Киммериджа кто верхом, кто пешком — спустились к почерневшему от бури заливу, где бесновались исполинские волны. Только здесь они наконец столкнулись с войском из Голден-Капа. Атака. Толпа врассыпную, кто-то корчится под копытами, кто-то падает, разрубленный; ветер разносит вопли, что-то красное бьется в траве, лошади мечутся, из вспоротых пиками боков хлещет кровь… Папское войко отступило, но стало следовать по пятам за колонной бунтующей черни на расстоянии мушкетного выстрела, постреливая в надежде остановить их движение. Брат Джон не обратил ни малейшего внимания на стычку с войсками, а может, попросту уже ничего перед собой не видел. Влекомый голосами и шумами внутри себя, он подъехал к краю скалы. Внизу до самого горизонта яростно колыхалась и пенилась безбрежная морская стихия. Отдельных волн нельзя было различить: их гребни сминал такой ураганный ветер, на который можно было опереться спиной. По десятку-другому протоков между скалами выплеснутая на берег волна мчалась обратно в залив, но новые волны и ревущий ветер запирали ей дорогу, отшвыривали обратно, вздымали воду в образовавшихся на берегу озерах. На самом верху прибрежной гривы Джон осадил своего коня, и тот попятился, теснимый ветром. Монах воздел руки и подозвал народ к себе и вот вся толпа обступила его: чернобородые мужчины в грубошерстных свитерах, в шапках, в разбитых башмаках; угрюмые женщины с теплыми платками вокруг шеи; темноволосые дорсетские девушки… Поодаль, слева, маячила конница, развернув строй, всадники стреляли по толпе из муш кетов — дымок от выстрелов тут же уносило. Пуля просвистела над головой Джона, другая впилась в ногу девушке, стоявшей у края людской массы. Толпа угрожающе развернулась. Коннице пришлось сдать назад. Несколько команд из вулвортских казарм именно в это время тащили через пустоши пушку, и голденкапский капитан понимал, что до ее прибытия он бессилен что-либо предпринять; не хотелось бы положить остатки своих солдат в безнадежной атаке на этакую толпищу. Где-то, в нескольких милях от залива, артиллеристы надсаживаются, толкая по болотной жиже тяжелую кулеврину, за ними перед колонной пехоты трясутся по грязи четыре широкие повозки с боеприпасами. А вот с кавалерией туго, пополнения не будет, не успели… Над братом Джоном кружили чайки. Он снова и снова простирал руки к небу, словно созывая небесных тварей, покуда большие птицы не зависли едва ли не в шести футах над ним неподвижно, с распростертыми крыльями. Людская толпа хранила молчание, и брат Джон заговорил. — Народ Дорсета… рыбаки и крестьяне… и вы, мраморщики и каменщики… и вы, эльфы, пустошный народ, и вы, оборотни, раскатывающие верхом на ветре, слушайте и запоминайте, что я скажу. Не позабудьте моих слов, сколько живете, и да пребудут они вовеки, дабы в последующие годы у всякого очага рассказывали эту историю… Ветер разносил звуки его пронзительного тонкого голоса, и даже раненая девушка перестала стонать и, лежа на коленях у подруг, ловила каждое слово. Джон поведал им о них самих, об их вере и вседневном труде, об их одинокой отчаянной борьбе за существование на этой бесплодной почве, среди гор и камней; о том, как духовенство держит за горло весь край и душит рукой, обернутой в парчу. В его мозгу все горело и гудело, и он проповедовал о том, что грядет великая Перемена, которая сметет темноту, и нищету, и страдания и наконец-то приведет их к обетованному Золотому Веку. Он с ясностью видел на холмах перед собой строения новых времен: заводы и больницы, производящие энергию станции и научные лаборатории. Он прозревал машины, летающие над землей или нес