Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Маккормак Эрик - Страница 22

• Предыдущая
• 22/51
• Следующая

Минутой спустя через ту же дверь солдат ввел тетю Лиззи. Она села на трехногий табурет возле помоста. Она была одета в привычное черное платье, но без платка. Темные волосы были зачесаны вверх со лба и собраны на затылке в тугой узел.

Ее спокойная, отрешенная поза напомнила мне маму. Когда глаза тети привыкли к полумраку, она разглядела меня и улыбнулась.

Я уставился в пол.

Суд прошел почти так же быстро, как дядины похороны.

Комендант призвал публику к порядку. Его хриплый голос разнесся по залу, ударяясь о стены и эхом возвращаясь к нему. Однако он знал, как перехитрить эхо: каждую фразу комендант рубил на кусочки.

– Лиззи Бек. Прошу встать! – Он пьяновато сминал слова.

Лиззи поднялась и встала лицом к судье.

– Вы обвиняетесь… в убийстве… вашего мужа… Нормана Бека. Признаете ли… себя виновной… или нет?

Зал затих, даже доски не скрипели. Сквозь окна под потолком доносились из гавани крики чаек, мы различали даже глухой грохот волн, разбивавшихся об отмели в четверти мили мористее.

– Виновна! – Ее голос не дрогнул.

– Имеете ли вы… что-нибудь сказать… прежде, чем я… оглашу приговор?

Лиззи выждала, пока не затихли последние отголоски эха, и ответила:

– Ничего.

Комендант заговорил, обращаясь ко всем нам, собравшимся в зале:

– Я считаю… это был… акт., замышленный… разумом… очевидно больным… – И он повернулся лицом к Лиззи. – Итак… приговор… этого суда… Вы… Лиззи Бек… будете… отправлены… при первой возможности… в учреждение… для душевнобольных… преступников… и там будете… находиться… в заключении… пожизненно.

Я не смел поднять глаза. Вокруг меня раздавались вздохи. Я не сводил глаз с деревянных половиц прямо у меня под ногами. Выждав немного, доктор Хебблтуэйт коснулся моей руки.

– Все кончено, – сказал он.

Тогда я поднял глаза. Кресло на помосте опустело, и трехногий табурет возле него – тоже. Комендант удалился; Лиззи, очевидно, вернули в камеру.

На следующее утро в семь двое солдат в алых мундирах сопроводили простоволосую тетю Лиззи в гавань. Дул теплый сильный ветер. «Патна», ржавый сухогруз, была готова к отплытию. Я затерялся в плотной толпе островитян и смотрел. Экипаж «Патны» сгрудился у лееров своего корабля, и все они тоже смотрели. Я заметил у некоторых женщин слезы на глазах – наверное, от соленого ветра.

На этот раз лицо у тети не было безмятежным, как на суде. Она лихорадочно озиралась. Солдаты уже подвели ее к сходням. Она все время оборачивалась, высматривая кого-то. И тут, с высоты трапа, разглядела среди взрослых зрителей меня. Лицо тети озарилось, губы за двигались, пытаясь вытолкнуть какое-то слово. За гулом корабельных машин я не мог разобрать, что она кричит. Один солдат взял тетю за руку и повел дальше. Она вырвалась и закричала так громко, что я расслышал ее слова поверх грохота:

– Любовь! Эндрю! Любовь!

И ее увели. Через несколько минут солдаты вынырнули из трюма и спустились на причал. Трап подняли на палубу. Отдали швартовы, и «Патна» медленно запыхтела прочь. Выйдя в открытый океан, она повернула на север и вскоре скрылась из глаз.

Я возвращался по тропе домой. На полпути я оглянулся на океан и успел разглядеть «Патну», почти растворившуюся в мареве на горизонте. Словно черная улитка, протянувшая за собой склизкий след.

Добравшись до коттеджа, я вошел и присел за кухонный стол. Опустил голову на руку и от усталости уснул.

– Эндрю!

Хриплый голос пробудил меня. В открытых дверях, вырисовываясь отчетливо за пологом из бус, стоял комендант Боннар. Я подошел к двери.

Комендант сжимал в руках старый черный зонтик, которым прикрывался от солнца. С огромным брюхом и венчиком рыжих волос вокруг лысины он походил на средневекового монаха с картинки. Сняв судейскую мантию, комендант теперь облачился в обычную белую рубашку и черные брюки.

– Я не стану заходить, – сказал он. Сосуды у него на носу полопались, речь была не вполне внятной. – Посидим снаружи.

Мы уселись на изогнутой скамье в тени нашей маленькой веранды – всего в нескольких ярдах от того места, где Лиззи добила дядю Нормана. От коменданта пахло ромом, и этот запах утешал меня, напоминая о вечерах с Гарри Грином, который тоже пил ром.

Гладкие деревянные планки скамьи заскрипели и прогнулись под весом коменданта. Зонтик он пристроил рядом на земле.

– Я пришел, потому что обещал Лиззи Бек поговорить с тобой. – Он тяжело вздохнул – видно, разговор предстоял нелегкий. – Я мало что мог сделать для нее законным путем. Prima facie, она была виновна. Дважды виновна, если говорить о фактах. Но что касается mens rеа [11]…

Тут он сообразил, что я не понимаю его слов.

– Юридический жаргон, – пояснил он. – То есть: нет сомнений, что она это сделала. Но как насчет состояния ее рассудка? Я говорил с ней в ночь накануне суда, и она признала, что много лет обдумывала это убийство. Утверждала, что лишь план убийства и спасал ее все это время от безумия.

Комендант сильно потел, и мухи слетались со всех сторон прямо на его лысину. Наверное, их привлекал сладковатый запах рома.

– Да, – продолжал он, припоминая ту ночь, когда беседовал с заключенной. – Именно так она и сказала: план убийства не давал ей сойти с ума! Разумеется, едва она это сказала, я понял, что она – сумасшедшая.

Комендант посетил Лиззи в камере в надежде, что отыщутся смягчающие обстоятельства ее преступления. Но сначала он заглянул в паб и подкрепился двумя стаканами чистого рома.

Камера старой гауптвахты с зарешеченной бойницей под самым потолком почти не проветривалась. Кажется, она обрадовалась его приходу – эта невысокая женщина с умным, тонким лицом, которую он часто встречал в городе. Жена коменданта не раз говорила, что Лиззи – хорошая женщина, хоть ей, быть может, и не повезло в браке. В таких вопросах комендант привык доверять своей жене.

Едва комендант присел на стул, Лиззи начала говорить. Она говорила без передышки, словно преступление разомкнуло что-то в ее душе. Комендант не перебивал.

– Сперва, когда я узнала, что к нам приедет Эндрю, я была счастлива. Теперь у меня будет свидетель, кто-то из родных, и он увидит, как я это осуществлю. Я была в восторге… Но вот Эндрю приехал и оказался таким славным мальчиком, и ему уже столько пришлось пережить. Он думал, что снова обрел семью. Прошло всего несколько дней, а я уже начала слабеть. Само присутствие бедного милого ребенка подрывало мою волю… Я поняла – если промедлю еще хоть немного, я никогда уже не смогу сделать это. И я решилась сделать это как можно скорее… Вы представить себе не можете, с каким наслаждением я обрушила камень на голову Нормана Бека в первый раз. Ради такого удовольствия стоило ждать годы… Но он не умер. Я слишком слабо его ударила… Я решила, что мои планы окончательно пошли прахом. Представьте себе, каково мне было, когда тележка вернулась по этой тропе – и снова привезла его домой. Когда выяснилось, что он забыл мой поступок и рвется домой… Ради Эндрю я готова была смириться и жить дальше с этим человеком. Я подумала: может быть, я должна это сделать, чтобы у бедного мальчика была семья… Я бы терпела его ради мальчика, если б он оставался прежним Норманом Беком, равнодушным до подлости. Но удар по голове полностью его изменил. Он снова стал любящим и внимательным, каким был, когда мы познакомились… Это лишь пуще распалило меня. Каждая его ласка напоминала мне о том, чего он лишал меня все эти годы. Я могла бы прикончить его в любой момент, он был так беспомощен и доверчив. Но я выжидала, надеясь, что доктор Хебблтуэйт не ошибся, и к Норману со временем вернется память… Так оно и вышло. В последнюю ночь он попытался заняться со мной любовью – впервые за много лет. Это было нелегко – с парализованными-то ногами. Но он ухитрился вскарабкаться на меня. И как раз принялся объясняться мне в любви, когда память целиком вернулась к нему. При свете луны я отчетливо увидела перемену в нем. Лицо его снова постарело на десять лет. Он все вспомнил… Он скатился с меня на пол, пытался уползти. Теперь он знал, как страшно ошибался. Этого я и ждала. Я хотела, чтобы он понимал, что происходит. И тут уж я убила его раз и навсегда.

• Предыдущая
• 22/51
• Следующая