Мистериум - Маккормак Эрик - Страница 1

• 1/44
• Следующая

Ты, кто это читает, — не бойся. Осторожно склонись над книгой — нос в полудюйме от страницы, не больше. Вдохни. Вдохни еще раз. Чуешь запах тлеющего угля, аромат засохшего папоротника и вереска — все, что мартовский северо-восточный ветер доносит сюда, на север этого Острова? Чувствуешь — к ним примешано нечто странное; запах, не похожий на те, что встречались тебе прежде?

Чувствуешь? Хорошо. Может быть, еще не все потеряно.

Но если, читатель, ты обоняешь только бумагу и переплет — марлю, обрез, клей, коленкор, типографскую краску… В общем, если ты чуешь только книгу, будь осторожен. Для тебя, возможно, все уже кончено.

Для меня же все началось с официального банкета и тихого полицейского — некоего комиссара с Юга.

В те времена я, еще студент, работал в свободное время репортером-стажером в «Гласе города». Материалы мне приходилось сдавать редактору отдела городских новостей, чья единственная заповедь предписывала: заметки мои должны быть не менее скучны, нежели сами события. Задача несложная — я писал о заседаниях муниципалитета, а также его подразделений: Комитета по организации канализации или Комитета по новым ковровым покрытиям в зданиях администрации (которые желал бы в репортажах своих называть «Корка» и «Коно-коврозад»).

И вот однажды, в полдень второй пятницы апреля того года, стажировка моя приобрела странное направление. Полагаю, вполне допустимо выразиться именно так. Я сидел за письменным столом в редакции и глазел в окно, как нередко со мною случалось, через дорогу на Некрополь (так элегантно нарекли столичное кладбище). Давно уже мне открылось, что едва ли какая из разнообразных замечательных статей, каждый день публикуемых в «Гласе», протянет столько же, сколько прожили забытые имена и забывающиеся эпитафии, высеченные на этих надгробьях.

Так или иначе, в тот день я сидел за столом — и тут зазвонил телефон.

— Джеймс Максвелл? Это комиссар Блэр. Мы встречались на банкете пару месяцев назад.

Я припомнил (в те времена я очень доверял своей памяти) и банкет — прием по поводу вручения городских премий, — и этого человека: высокого полицейского, комиссара с юга Острова. Он сидел со мной за столиком в углу, не попавшем на линию огня корпоративных краснобаев. Этот человек не походил на комиссаров, уверенных, что им ничего не стоит заставить слабака сознаться. Мне подумалось, что комиссар скорее похож на монаха: сутулый, аскетичное лицо, серые глаза, коротко стриженные седеющие волосы и тихий южный говор. Мы немного поболтали, и, когда я начал расспрашивать его о работе, комиссар сказал вот что:

— Одни идут в полицию, потому что хотят принести в этот мир справедливость, заставить преступников заплатить за преступления. Другие же, как я, поступают на службу из любви к тайне. Мы хотим поднять брошенную перчатку.

Я ничего не ответил, но мысль эта очень меня удивила.

— А еще я думаю, — сказал комиссар, — что есть преступники, которым не столь важно извлечь выгоду из преступления, сколь преподнести нам тайну, дабы мы ее разгадывали.

Теперь я, вновь услышав этот голос, ясно представил себе лицо комиссара Блэра, вспомнил его манеру говорить — будто из уголка рта. Странная повадка — губы точно петлей обвивались вокруг слов.

— Я хочу вам кое-что предложить, — говорил комиссар в телефонной трубке. — Хочу послать вам один документ. Когда вы его прочтете — если захотите, — приезжайте на недельку сюда, в Каррик.

— В Каррик?

— Да, в Каррик. Я из Каррика и звоню.

Уже тогда об этом городке повсюду говорили. Или, пожалуй, следует сказать: о нем говорили, ибо официально о нем ничего не говорили. После первых несчастий все слышали только молчание газет о Каррике и его окрестностях. Город оцепили войска и полиция, и до нас лишь доходили слухи — что-то про «мор» и «бедствия». На самом же деле никто не знал достоверно, что там происходит, никто не знал правду (еще одно слово, так много значившее для меня в те времена).

Конечно, сказал я комиссару, я согласен прочесть этот ваш документ.

— Вы увидите, что он весьма поучителен. — Голос комиссара был мягок. — Но вы должны пообещать никому не раскрывать его содержание, пока я не скажу, что можно.

Я и на это согласился. Я согласился бы на что угодно ради возможности узнать факты о Каррике.

Напоследок комиссар сказал:

— Джеймс, в тот вечер на банкете вы спросили, какое дело в моей практике самое необычное. Вот это.

Забавно. Я многое помнил про банкет, кроме этого вопроса — вопроса, изменившего мою жизнь.

Вечером того дня, когда мне звонил комиссар Блэр, военный курьер доставил обещанный документ; я сел за стол и прочитал его. Затем перечитал.

Однажды я слышал рассказ куратора Национального музея о том, как сложна задача восстановить образ древней цивилизации по глиняным черепкам или воссоздать давно исчезнувшего с лица Земли монстра по фрагменту кости или даже когтю. Мне кажется, в тот день, читая документ из Каррика, я это затруднение постиг.

Привожу здесь этот текст дословно, каким я его получил.

Меня зовут Роберт Айкен, я аптекарь из Каррика. Мой отец, Александр Айкен, был здесь аптекарем до меня.

Вчера, 20 марта, во вторник, примерно в три часа дня, я поднялся по крутой тропе на холодный и мокрый Утес. Молодой солдат, бывший со мною, постоянно держал меня на прицеле. Должно быть, тысячный раз в жизни я смотрел вниз на долины, наполнявшиеся туманом, — будто неторопливо вздымались легкие какого-то чудовища. Чтобы добраться до Каррика, туман перекатывается через холмы — гряду за грядой. Он стирает границы между землями, между твердью и небом, морем и берегом.

Пастухи не любят такие дни: овцы тают, словно фотографии вновь превращаются в негативы. И еще эти дни опасны для чужаков, попавших в здешние болота, — им грозит трясина и глубокие бочаги, что появляются откуда ни возьмись.

Но для меня прикосновение ветра к лицу на вершине Утеса было как матушкин поцелуй, пусть и холодный. Наконец-то час или два я мог побыть вдали от бед нашего Каррика. Я долго и с удовольствием глядел, как наваливается туман, — пока от Каррика не осталось ничего, кроме шпиля церкви, что высился, будто меч тонущего короля. Вблизи я еще различал деревья, редкие, как могильные камни, и выбеленные домики пастухов, и путаницу ручейных нитей в утеснике.

Обрывки цвета, кое-где дожившие до исхода зимы, тоже растворялись в тумане, как эликсиры, кои готовить обучил меня отец. Он показывал мне, как смешивать черный кривоцвет, красный бораго и желтую камнеломку в разноцветный водоворот. Потом разрешал мне добавить тимьян. И мы вместе смотрели, как зелье медленно сереет — сереет, как порой сереют дни на Утесе.

— Пора возвращаться, Айкен, — сказал мой конвоир.

Он следил за каждым моим движением, опасаясь, без сомнения, что я совершу какое-то последнее ужасное деяние. Он вздрогнул, когда я внезапно протянул руки, дабы обнять едва очерченный пейзаж. Страж мой тревожился напрасно: то было мое прощальное объятие. Я знал, что больше никогда не придется мне здесь стоять.

Сегодня, в четверг, я сижу у окна моей гостиной, над Аптекой города Каррика, где я работаю. Вечерний туман прокрадывается в городок. Однажды я рассказал Кёрку из Колонии (Кёрку, представьте себе!) легенду: в стародавние времена в таком тумане исчезали целые деревни, и уже не появлялись вновь, когда туман отступал.

Кёрк не рассмеялся.

А вот Анна, если б она сидела ныне рядом со мной, конечно, возразила бы мне по поводу невероятной густоты тумана; Анна любила спорить со мной о погоде. К примеру, я показывал ей, что, если верить виду из моего окна, домам на другой стороне Парка с трудом удается хранить плотность.

• 1/44
• Следующая