Шпион - Ньюмен Бернард - Страница 44

Но Кайзер направился к ним и начал разговор — хорошо известно, что он превосходно знал английский язык. Он произнес маленькую речь в глубоко личном, душевном тоне. Он выразил сочувствие их несчастью. Но одновременно он похвалил их за храбрость, за то, как мужественно они обороняли свои позиции. Он подчеркнул, что самое горькое бесчестье войны — вражеский плен — часто достается именно на долю тех, кто проявили самую большую отвагу и до последнего защищали свои позиции, пока не были полностью окружены. На самом деле, это была очень хорошая и воодушевляющая речь, и он наверняка вдохнул мужество в сердца этих молодых парней, вставших от удивления, когда поняли, что с ними беседует сам Император Германии. Я навсегда запомнил этот день, и пусть некоторые люди ругают Кайзера, если им так нравится, но тогда по одному этому поступку я понял, что это порядочный и достойный человек.

Больше того, я убежден, что Кайзер был намного человечнее, чем многие думали. Если бы он в свои ранние годы не попал под влияние такого «железного человека», как князь Отто фон Бисмарк он мог бы стать совсем другим человеком. Если умного и амбициозного человека третировать как ребенка, возможно, что в тот момент, когда это будет возможно, он взбунтуется. Если бы князь Бисмарк проявил больше понимания, его правление, возможно, продлилось бы дольше — и тогда вся последующая история Европы пошла бы совершенно другим путем. Но, разумеется, это только мое личное впечатление от Кайзера, основывающееся всего на нескольких мимолетных встречах. У меня слишком мало глубоких знаний о нем, чтобы я мог позволить себе серьезно обсуждать эту спорную историческую личность.

Другой ведущей фигурой с немецкой стороны тоже был гуманный человек. Действительно, если вы спросите меня, в чем была основная разница между Гинденбургом и Людендорфом, то я отвечу, что именно в вопросе человечности. Потому что Людендорф был специалистом. Он был военным и не думал ни о чем другом. Он был беспощадным человеком, потому что беспощадной была война. Он, впрочем, вовсе не был злым человеком — наоборот, он всегда вел себя порядочно и откровенно. Но воспитан он был в старой прусской школе и не знал угрызений совести, если вопрос касался успеха или неуспеха его армий. Гинденбург, с другой стороны, хотя тоже в первую очередь был солдатом, был в то же время обычным человеком. Я заметил различие между этими двумя полководцами после случая, произошедшего в то же время. Когда я вернулся в Генштаб, я рассказал Гинденбургу о моей поездке с Императором и описал маленькую сцену, свидетелем которой я был. Это произошло в самом Сен-Кантене. Хотя фронт уже продвинулся вперед на несколько миль, город все еще был под британским огнем. Немецкие колоны, направляясь на передовую, блокировали обстреливавшиеся улицы, когда потоки раненых, медленно продвигались через город назад. Тяжелораненых несли британские военнопленные. Возле меня четверо очень усталых британских солдат опустили на землю носилки с раненым немцев, который что-то стонал. Один из англичан склонился над ним. Я тоже услышал, как немец звал свою мать. Он постоянно повторял лишь одно слово: — Mutter! Mutter! (Довольно странно, что как бы мужчины ни любили своих жен и детей, но в момент смерти они вспоминают именно о матерях.) Англичане поняли слово, поскольку и по-английски оно звучит похоже. Немец был уже почти без сознания, и один из англичан, с сообразительностью, типичной для «кокни», взял холодевшую руку немца в свою и мягко, нежно прошептал ему: — Мама! Да, мама здесь.

Когда я рассказал эту историю Гинденбургу, я увидел, как глубоко она потрясла его. Несколько минут старый фельдмаршал не мог говорить. Возможно, он думал о матери умирающего солдата, а возможно — и о матери того англичанина. А может быть, он задумался над тем, что война не самое главное в жизни, и что человечность намного важнее войны. Я не знаю этого, но знаю, что он долго любил впоследствии рассказывать эту историю другим. Я заметил даже, что она попала в его мемуары. [24]

Среди прочих, он рассказывал ее и Людендорфу — но тот и ухом не повел!

Через несколько дней меня очень обеспокоило быстрое отступление британских войск в районе Соммы. Теперь немцы, возможно, смогли бы нокаутировать войска союзников еще до прихода американцев. Потому немного позже я с большим облегчением услышал, что наступление немцев застопорилось. Мне было приказано прибыть на фронт как можно быстрее и самому посмотреть, что происходит — потому что в немецком Генштабе было принято направлять штабных офицеров прямо из Генштаба на любой участок фронта, где велись активные боевые действия. Сравните это со знаменитой запиской генерала Жоффра по поводу жалоб на недостатки укреплений Вердена!

Сейчас военные специалисты спорят, и наверняка будут спорить еще много десятилетий, об этой битве на фронте Пятой армии. Ее по праву можно назвать самым большим поражением, из всех, которые понесли обе воюющие стороны на Западном фронте. Точно так же очевидно, что оно едва ли не оказалось окончательным, потому что лишь поредевшие и наспех сколоченные подразделения в последние дни сражения противостояли наступавшим немцам, тогда как между англичанами и французами — и также между британскими Пятой и Третьей армиями — образовались большие бреши. Немцам нужно было лишь двигаться вперед, и Амьен оказался бы в их клещах. А с потерей Амьена и англичане к югу от него, и французы к северу только с огромными трудностями смогли бы удержать свои позиции. Если бы немцы на самом деле пошли сквозь Амьен, это значило бы, что противостоящие им силы союзников были бы настолько расщеплены, что брешь уже нельзя было прикрыть. Тогда разгорелись бы бои на двух фронтах, англичане пытались бы оборонять порты на Ла-Манше, а французы Париж, и в таких обстоятельствах немцы легко могли бы добиться решающей победы.

Но им этого не удалось. На своем пути они столкнулись лишь с несколькими тысячами страшно усталых и угнетенных людей. Каждый день по десять раз в британской обороне возникали бреши. Британский штаб собрал всех оставшихся людей, чтобы заполнить их. Повара, посыльные, клерки, рабочие — всех наскоро вооружили и бросили на передовую. Многие из них ни разу в жизни не стреляли, но это не помешало им великолепно проявить себя в этих ужасных обстоятельствах. Впрочем, никто не ожидал, что они продержатся перед лицом крупномасштабного наступления хорошо обученного, мощного и превосходящего своей численностью противника. Но они продержались. Почему? На этот вопрос должны были ответить историки.

Практически все из них старались найти объяснение в проверке технических деталей. Они подробно изучили все приказы, отданные в ходе битвы и события, последовавшие за этими приказами. Они использовали все методы анализа, сделав самые разные выводы — от разумных до абсурдных. Но все их исследования, на самом деле, касались только военной стороны битвы. Едва ли хоть один из них подумал о человеческой стороне вопроса. Но, как я покажу, именно человеческий, а не военный фактор подвел немцев в этот критический момент. [25]

Я оставил машину где-то в трех милях к востоку от Альбера и пошел пешком по дороге, готовый в случае любой опасности спрыгнуть в лабиринт траншей. На самом деле, никакими опасностями тут, похоже, не пахло. Со стороны трудно было даже себе представить, что сражение было в самом разгаре. Снаряды разрывались редко и как бы от случая к случаю. На британской стороне вообще не было признаков жизни. Внезапно я увидел нечто поразительное — случай, имевший огромное значение. В нескольких сотнях ярдов от меня немецкая рота маршировала к передовой. Немного справа от дороги стояло несколько бараков. Как только немцы дошли до них, все как один, они бросили строй и помчались к этим жалким домикам! Я видел, как стояли их офицеры, дико ругаясь, приказывая им вернуться в строй, но никто из солдат не слушался. Один офицер даже вытащил револьвер и угрожал пристрелить самого близко стоявшего к нему солдата, если он не вернется в строй, но и это никак не помогало. Когда я дошел до этого места, я увидел, что в одном из бараков была столовая, и солдаты без всяких угрызений совести буквально набросились на ее содержимое. В первый раз за всю войну я столкнулся с таким проявлением неподчинения в немецкой армии, и мне это показалось очень важным.