Шпион - Ньюмен Бернард - Страница 32

Из сорока девяти танков, выделенных для атаки в этот знаменитый день, ставший одной из вех в истории этой войны и военного искусства вообще, только девять смогли с успехом выполнить свою задачу. И, как нам известно, эффект от этой атаки был огромен! Тут же возник спор — можно ли было раскрыть секрет танка, обладая лишь такими мелкими крупицами знаний? Если девять танков добились такого успеха, то что могли бы сделать девятьсот и так далее. Дебаты продолжаются по сей день. Пока многие говорят о том, что требовалось нанести немцам любой возможный удар, как только подвернется возможность, и пока дискутируют о необходимости испытать танки в условиях современной войны, в моем мозгу, во всяком случае, нет сомнений, что если бы мы продержали танк в секрете подольше, пока у нас не было бы хотя бы несколько сотен машин, тогда мы смогли бы использовать их в одном лишь наступлении, которое могло бы оказаться решающим.

Как я уже говорил, военные специалисты — и не только они — спорят над этим вопросом с самого начала. Но есть момент, с которым вы столкнетесь в любой из этих дискуссий — как случилось так, что немцы, получив первое предупреждение на Сомме во время слабой танковой атаки, не приняли никаких эффективных контрмер? Почему массированное танковое наступление у Камбре годом спустя оказалось для них таким неожиданным? Мне кажется, никто из спорящих пока не нашел приемлемого ответа на этот очень важный вопрос. Но я думаю, что то, что я сейчас скажу, будет им очень интересно.

Летом 1916 года в высших эшелонах германского командования произошли неожиданные и резкие изменения, которые оказали большое влияние и на мое положение, и на мои возможности по-прежнему оказывать полезные услуги Англии. Я помню, как одним августовским утром в мой кабинет ворвался полковник Николаи и приказал мне собирать вещи для отправки на Восточный фронт. Я был очень удивлен. Мне не приходила в голову ни одна причина для моего перевода на Восточный фронт. Какую пользу я мог бы там принести? (Я не упоминал, конечно, о том, что перевод на Русский фронт на восемьдесят процентов снижал эффективность мой разведывательной работы для Англии.) Но у полковника Николаи не было времени для дискуссий. Он просто отдал приказ, подчеркнув, что я получу полные инструкции уже в поезде. Он также подробно перечислил документы, которые мне следовало взять с собой. Со своей обычной тщательностью Николаи уже отсортировал эти бумаги для меня. Итак, несколько часов спустя я уже сидел в поезде, ехавшем на восток. Вместе со мной ехали три или четыре офицера из Генерального штаба, в более высоких званиях, чем я. Из разговора с ними я и узнал причину нашей миссии. Оказалось, что генерал Эрих фон Фалькенхайн, начальник Генштаба немецкой армии и реальный Главнокомандующий, практически уже попал в опалу. Кайзер утратил доверие к нему. (Я помню, что некоторые английские газеты того времени полагали, что падение Фалькенхайна было связано с британской победой на Сомме. Но это неверно. Фалькенхайн пал не из-за Соммы — где, как мы убедились на собственной шкуре, немецкая оборона была просто превосходной — а из-за неудачи под Верденом.) Если Фалькенхайна снимают с должности, то альтернативой мог быть только один военачальник — Пауль фон Гинденбург, чья слава после его победы над русскими под Танненбергом гремела по всей Германии. Конечно, мы прекрасно знали, что “Гинденбург” на самом деле означало “Людендорф”, хотя и сомневаюсь, что в те годы больше одного из трех немцев когда-либо слышали имя Эриха Людендорфа. Таким образом, цель нашего путешествия становилась понятной. Гинденбург и Людендорф должны были возглавить Генеральный штаб через несколько дней, как только они передадут командование Русским фронтом. Конечно, они хотели получить подробные сведения о положении дел на Западном фронте, и мы, представлявшие все отделы Генерального штаба, были направлены в Россию в их распоряжение, с тем, чтобы, вероятно, вернуться вместе с ними примерно через неделю.

Если у меня раньше и были какие-то сомнения относительно сравнительного положения Гинденбурга и Людендорфа, то они исчезли сразу же после прибытия. Гинденбург принял нас всех вместе, он был очень любезен и приветлив, сразу пригласив нас на обед. Но когда мы перешли к реальным делам, то уже Людендорф забрал нас в свой кабинет, выслушал наши доклады и долго расспрашивал. Только моя беседа с ним длилась больше трех часов. Я очень старался произвести на него наилучшее впечатление — не так часто младшему офицеру предоставляется такая возможность. Последующие события показали, что мне это удалось.

Я много раз видел Людендорфа в последующие дни и во время нашего путешествия обратно через Германию. [18] Он всегда был вежлив со мной, но каких-либо дружеских отношений у нас не возникло — слишком велик был разрыв в положении, а Людендорф, прежде всего, был истинно немецким офицером. Совсем по-другому обстояло дело с Гинденбургом. Со временем я почувствовала большую привязанность к этому генералу, представительному пожилому джентльмену, выделявшемуся скорее не военным гением, а высокими моральными качествами. Но Гинденбург редко задавал мне вопросы рабочего характера — всей практической стороной дел занимался Людендорф.

Забегая наперед, скажу, что Людендорф совершил крупнейшую ошибку в своей жизни, оставив генерала Макса Гофмана на Русском фронте. Я заметил, что сегодня самые проницательные военные ученые по праву считают, что из всех полководцев времен войны только Макс Гофман показал настоящие признаки военного гения. Таким же было мое представление о нем, хотя я видел его всего несколько дней. Мне за всю жизнь не приходилось сталкиваться с более острым умом. Пусть даже верно то, что условия на Восточном фронте нельзя сравнивать с положением на Западе, где Германия противостояла не плохо вооруженным и малограмотным новобранцам, а хорошо вооруженным и подготовленным армиям Англии и Франции, все равно я был в душе рад тому, что Гофман остался там. Из одного разговора я узнал, что Людендорф немного завидовал своему блестящему заместителю. Может быть, он не мог забыть распоряжения, сделанные Гофманом перед Танненбергом? Может быть, он подозревал, что историки будущего, присмотревшись внимательнее к обстоятельствам этого сражения, припишут великую победу не Людендорфу или Гинденбургу, а именно Гофману. Как бы то ни было, Гофман остался на востоке, получив важную должность начальника штаба Русского фронта.

Прибытие Гинденбурга и Людендорфа — или “HL”, как остроумно назвал эту комбинацию характера и мозга Уинстон Черчилль — означало огромные перемены в статусе разведывательного управления Генерального штаба. Правда, у нас не было никаких причин жаловаться — мы пользовались глубоким уважением — куда большим, чем наши оппоненты в британском штабе. Но Людендорф был человеком, который в огромной степени зависел от точных разведданных. И он не ограничивался разговором только с шефом. Мне повезло, что полковник Николаи не был завистливым человеком и не возражал, когда Людендорф напрямую вызывал меня для консультаций по одному — двум вопросам, на которых я специализировался — то есть, на организации британской армии, которая стала для меня любимым предметом изучения. Потому он задавал мне много вопросов о танках — я не буду использовать тут немецкое слово ”панцеркампфваген”, занимающее едва ли не целую строчку. Мы, конечно, делали все возможное, чтобы получить полную характеристику этих машин и подробности их конструкции. Людендорф, казалось, не был сильно обеспокоен — в конце концов, танки появились на фронте только в небольшом количестве, и было слишком мало немцев, видевших их в реальности, и вернувшихся живыми, которые могли бы распространять панический ужас. Тем не менее, было важно, что мы (то есть, Людендорф) должны были знать больше об этом новом факторе войны, каким бы несущественным он ни казался. Потому, естественно, наши агенты в Англии получили срочные инструкции собрать любую информацию, касающуюся чертежей и деталей конструкции танков. Я рассылал шифрованные письма с легким сердцем, будучи уверенным, что ни одному агенту не улыбнется удача. Я даже послал двух или трех специальных агентов для выяснения этих вопросов. Я доложил об этом как о доказательстве моего энтузиазма в этой области — вряд ли можно было поставить мне в вину, что всех людей, которых я послал, арестовали еще до того, как они получили возможность сделать хоть что-нибудь.