13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь - Моэрс Вальтер - Страница 74

Чаще всего 16Ч сидела рядом со мной и наблюдала, как я работаю.

Первые успехи. Сначала я научился создавать простые, но четко продуманные композиции с достойным сюжетом, которые, дополненные музыкальным сопровождением, превращались в настоящие шедевры.

Так, например, я вызывал в памяти боллога образ хищного динозавра, потом добавлял к нему зебру, и начиналась захватывающая охота. Извержение вулкана на заднем плане, пульсирующая барабанная дробь, выбиваемая циклопами, колотящими стволами вековых дубов о скалы. Вот так! А если нужен счастливый конец, можно позволить зебре сбежать от преследователя — достаточно только нажать соответствующий нерв посильнее, и она помчится быстрее ветра.

Со временем создаваемые сюжеты становились длиннее, насыщеннее — грандиознее.

Однажды я сконструировал изобилующий батальными сценами сон-эпопею, посвященный событиям тысячелетней войны циклопов — тем временам, когда доисторические ландшафты Замонии сотрясали жесточайшие, кровавые битвы. Я ловко соединил в одну композицию события, разорванные по времени: первую рукопашную схватку двух доисторических циклопов, послужившую поводом для дальнейшей вражды племен, последовавшие за ней массовые сражения, вплоть до решающей битвы в Жутких горах, в которой приняли участие тысячи и тысячи исполинов. Я пронесся через века, в сюжете на пару минут сконцентрировал панораму тысячелетий. На такое были способны только самые дерзкие снорганисты.

Удалось мне создать и парочку снов-кошмаров с сюжетом, основанным на реальных страхах гиганта, по большей части связанных с разной мелкой живностью, какой по сравнению с боллогом являлись все твари Замонии без исключения. Правда, вскоре мне пришлось вычеркнуть эти сны из своего репертуара, поскольку голова боллога слишком нервничала и начинала так громко сопеть и фыркать, что я опасался, как бы она не проснулась.

Постепенно в Большой голове поползли слухи, что мои сны отличаются стилем и вкусом и вообще это зрелище, на которое стоит взглянуть. Поэтому, когда я дежурил, в зал орга́на набивалась толпа народа, что подстегивало мое честолюбие еще больше. Даже когда на орга́не играли другие коллеги, я теперь оставался на месте и наблюдал за игрой, анализируя их ошибки и оттачивая свое мастерство.

Искусство и деньги. Спустя несколько недель 16Ч поинтересовалась у меня, сколько сельсилий мне удалось накопить. Я посчитал. Выходило примерно три сотни. Однако бо́льшую часть из них мне предстояло потратить, ведь надо же было чем-то питаться, а единственной пищей в Большой голове являлись опять же сельсилии. Хорошо хоть, что вкус у них был непротивный.

— Так и за десять лет не накопишь двенадцати тысяч, — подвела итог 16Ч, явно не в восторге от скромности моего предпринимательского таланта.

И это была сущая правда. Тех грошей, что я зарабатывал на орга́не, явно не хватало, чтобы рассчитаться с картографом.

— Надо продавать входные билеты, — предложила 16Ч.

— Входные билеты?

— Да, входные билеты. Видел, сколько зрителей набивается в зал? Они все словно с ума посходили.

А вот к этому я был не готов. Сочинение снов уже давно превратилось для меня в искусство, в нечто возвышенное, не имеющее ничего общего с приземленным зарабатыванием сельсилий. Разве может художник продавать свой талант?! Я возмущенно отверг это предложение.

— Но ты же все равно получаешь зарплату. Разве нет?

Это верно. Я получал за работу десять сельсилий в час.

— Бери за вход с каждой идеи еще по сельсилии, и сам не заметишь, как нужная сумма окажется у тебя в кармане.

С каждым разом билетов на представления продавалось все больше. Мучимый угрызениями совести, я изо всех сил старался вознаградить идеи сполна — зрелища раз от раза становились все ярче и грандиознее. Тем более что бедным идеям, чтобы получить место на представлении, приходилось часами простаивать в длинных, изогнутых коридорах извилин. Теперь все разговоры в Большой голове велись об одном — о срежиссированных мною снах.

Кассовые сборы. Наибольшей популярностью пользовались сны-катастрофы, а подобных воспоминаний в мозгу у боллога сохранилось великое множество. За свою долгую жизнь боллог стал свидетелем практически всех возможных природных катаклизмов — от падения астероидов до всемирного потопа, и все это он наблюдал в оригинальной, доступной только ему одному перспективе. Многим ли довелось наблюдать темногорскую грозу с высоты птичьего полета или следить за движением по поверхности океана приливной волны высотой в километры? Кому посчастливилось хоть раз заглянуть в жерло действующего вулкана? Кто разгуливал под градом метеоритов, словно под ласковым грибным дождиком? Такие картины могли храниться только в мозгу боллога.

Красочные сюжеты из жизни дикой природы пользовались не меньшим успехом. Такие, что рассказывали о повадках степных единорогов, о брачных танцах гигантских морских змей в краю Ледяных Торосов (ни с чем не сравнимое зрелище!), об охоте циклопов на кита — схватке безоружных титанов с тираннокитом Рексом.

Видимо, боллогу доводилось нырять и на дно океана, поскольку в голове у него сохранились удивительные картины доисторического подводного мира. Гигантские светящиеся медузы с многочисленными прозрачными щупальцами, огромные каракатицы, дерущиеся друг с другом, стаи древних акул со сверкающими отточенными зубами, затонувшие материки, ушедшие на дно океана мертвые города с поросшими ракушечником небоскребами, превратившимися в обиталище громадных раков и двуглавых мурен. Видел боллог и мрачные кладбища затонувших кораблей, и клокочущие подводные вулканы, и светящихся изнутри рыб с птичьими головами, громадных морских коньков с переливчатыми пестрыми плавниками и электрических рыб-спиралей.

Он нырял еще глубже, в черноту глубоководных трещин, в расселины на морском дне, где живут существа из лавы, на удивительные танцы которых невозможно наглядеться. Он исследовал коралловые леса замонианской ривьеры, оранжевые, кобальтовые, красные, ветвящиеся на полянах, покрытых ковром золотистых водорослей, над которыми пасутся целые стада морских коньков, огромных, размером с единорога.

Публика была в полном восторге. Как впавший в экстаз пианист, я неистово дергал за нервные окончания во всех регистрах. Порой я позволял себе отчаянные импровизации, но не просто выуживал из памяти боллога бессвязные, хаотические воспоминания, а, следуя своеобразной цветовой драматургии, вызывал картины, подчиненные одной теме, то есть одному цвету, например только в желтых тонах: текущие потоки лавы, сияющие лучи заката, поля, поросшие одуванчиками, колышущиеся золотые водоросли, а потом вдруг резко переходил на красное: взрывающиеся метеориты, маковые луга, табуны древних огнегривых коней — и все это в сопровождении грандиозной музыки.

Признаю, в этих феерических представлениях было больше китча, чем подлинного искусства, но что поделаешь, кто бы устоял от соблазна при подобном-то исходном материале.

Да и публике это нравилось. По прошествии двух месяцев я собрал все двенадцать тысяч до последней сельсилии.

План. — Ну-с! Сверим ‡асы! — скомандовал картограф. Куб. Шар. Тетраэдр.

— Шестнадцать часов! — сообщила 16Ч.

— Девятнадцать часов тридцать семь минут! — предложил я.

— Без ‡етверти двенад‡ать! — прошелестел картограф, снова став кубом.

Карта, которую я получил от него, превзошла все мои ожидания. Она стоила затраченных двенадцати тысяч. На ней не только подробнейшим образом были отображены все мозговые извилины, очень важные спрямления и тупики, — она представляла собой настоящий шедевр изобразительного искусства. Начертанная темно-красными чернилами (кровью боллога!) на тончайшей мозговой ткани, она казалась мне картой сокровищ, подлинным чудом, облегчающим ориентирование в пространстве. Теперь-то я точно легко и просто, без заминок и промедлений, найду дорогу к противоположному уху. А без карты — сейчас в этом не было уже никаких сомнений — мне пришлось бы, наверное, всю оставшуюся жизнь потратить на поиски выхода из лабиринта.