Время черной луны - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 5
- Предыдущая
- 5/59
- Следующая
– А решетка на двери зачем? – Полученная информация повлияла на Зубарева самым благоприятным образом: он заметно расслабился, даже позволил себе робкую улыбку.
– Да хрен ее знает! Мы обычно дверь на замок никогда не запираем. Что у нас тут воровать-то?
Да, воровать здесь действительно нечего. Тут Монгол с Франкенштейном был целиком и полностью согласен. А парень вроде как и ничего. Если отбросить шелуху из дешевых спецэффектов, нормальный получится мужик, может, лишь самую малость чудаковатый. Так у него, что ни говори, специфика работы такая, обязывающая к цинизму и душевной черствости.
– Ну что, накатим по третьей, чтобы продукт не выдыхался? – Франкенштейн, не дожидаясь ответа, разлил остатки «продукта» по стаканчикам, придвинул поближе к Монголу тарелку с колбасой.
Несмотря на робкие ростки симпатии, от закуски Монгол отказался. Симпатия симпатией, а гигиену еще никто не отменял. Но после третьей дружеское общение наладилось как-то само собой. Душевности и расслабленности поспособствовала и очередная бутылка водки, после которой окружающая действительность утратила грязно-зеленый оттенок безысходности и окрасилась в чуть более оптимистичные цвета.
Как это и происходит после определенной дозы горячительного, беседа из плоскости бытовой и приземленной постепенно переключилась на высшие и особо злободневные сферы: политику и мировой финансовый кризис. Тут уже Зубарев перья распустил, поразил одноклассника в самое сердце умом и эрудированностью, козырнул двумя высшими образованиями и полезными знакомствами на «самом верху». Монгол подозревал, что упомянутые знакомства скорее из области желаемого, чем действительного, но одергивать товарища не стал, в подтверждение сказанного изредка кивал головой да украдкой позевывал. В каморке не имелось окна, оттого время, казалось, остановилось, хотя стрелки наручных часов неуклонно подбирались к половине пятого. Значит, снаружи уже рассвет, еще чуть-чуть и бесовская пора закончится, можно будет с чистой совестью откланяться и отправиться домой на боковую, а потом под настроение рассказывать чувствительным девицам о своей экскурсии в городской морг. Можно даже кое-что приврать для красоты и пущего драматизму. По части приукрашения действительности у него, конечно, нет такого богатого опыта, как у Зубарева, но при определенной доле прилежания и фантазии история получится вполне правдоподобной.
Размышления его прервал резкий звук. От неожиданности Монгол икнул, из расслабленного полугоризонтального положения перешел в вертикальное и вопросительно посмотрел на Франкенштейна.
– Вот нет же покоя! – тот с кряхтением выбрался из-за стола и добавил с виноватой улыбкой: – Очередного привезли. Вы, ребята, посидите, а я быстро: одна нога – тут, другая – там.
Звук тем временем не прекращался, а после того, как Франкенштейн открыл дверь, даже усилился. Монгол только сейчас понял, что это всего-навсего звонок вызова, чтобы те, кто снаружи, могли поставить в известность тех, кто внутри, о своем желании войти. Франкенштейн выскользнул из каморки, и через мгновение по подземному коридору разнеслось эхо его шаркающих шагов.
– Ну, как тебе? – Зубарев пьяно улыбнулся, а потом широко зевнул. – Скажи, ничего здесь страшного и нету.
Ничего страшного здесь, разумеется, не было, но и утверждать, что в распитии водки в городском морге есть некая эстетика, Монгол бы не стал, а потому лишь неопределенно мотнул головой.
– Будет что внукам рассказать. – Зубарев потянулся за початой бутылкой, примерился, разлил водку по стаканам. – И Валик мужик неплохой, сам видишь. Просто у него жизнь не сложилась: с женой развелся, из мединститута поперли, вот он и реализуется как может.
Монгол снова кивнул. Вступать в полемику с другом желания не было, хотелось спать. Он с тоской посмотрел на полуоткрытую дверь каморки. Все, хватит с них романтики-экзотики, сейчас Франкенштейн вернется, и можно уходить. Конец экскурсии.
– Ну, давай накатим, так сказать, за упокой здешней братии… – Зубарев, который после первой пол-литры становился смелым и циничным, поднял свой стакан.
Поднял, но до рта так и не донес, застыл с выпученными глазами и перекошенной рожей, замычал что-то нечленораздельное, а потом начал медленно заваливаться под стол.
Картина эта была столь необычной и неожиданной, что ко всякому привыкший Монгол растерялся. Здравый смысл нашептывал, что товарищ всего-навсего перебрал, а интуиция во все горло вопила, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Наверное, он бы прислушался к голосу здравого смысла, если бы не странный звук, доносящийся со стороны двери. Звук был похож на дробное пощелкивание и из привычного расклада вещей выбивался категорически. Чтобы выяснить его причину и источник, требовалась самая малость – надо было всего лишь повернуть голову, но сделать это у Монгола как раз и не получалось. Пощелкивание тем временем дополнилось шуршанием и чем-то похожим на стон.
Все, больше тянуть нельзя, нужно заглянуть в лицо собственному страху. Тело, хоть и изрядно расслабившееся после бессонной ночи, но еще не до конца утратившее молодецкую удаль, пружиной сорвалось с кушетки, развернулось к двери, приготовилось к встрече с неведомым гостем.
Это был не гость, а гостья….
Бледное до синевы личико с черными глазюками. Светлые волосы, слипшиеся от засохшей крови. Бурые ручейки стекают по тонкой шее, ныряют за вырез порванного на груди платья. Платье искромсанными лоскутами обвивает босые ноги, ярко-красное, диссонирующее с синей клеенчатой биркой на худой щиколотке… Длинные пальцы цепляются за дверной косяк, на левом запястье – фенечка из плетеных кожаных полосок. Где-то он уже такую видел…
Видел, черт возьми: и красное платье, и клеенчатую бирку, и фенечку. Сегодня ночью, в коридоре на кушетке, под грязной простыней. А Франкенштейн, мать его, убеждал, что мертвых бояться не стоит, что бояться нужно живых…
– Холодно… – бледное личико гостьи исказила судорога, зубы, выбивавшие до этого мелкую дробь, скрипнули. Все еще цепляясь за дверь, девица шагнула в каморку. Черные угли глаз вперились в Монгола. Гоголевская панночка, честное слово. Не хватает только летающего гроба…
Ассоциации с «Вием» неожиданно оказались спасительными, позволив телу выйти из ступора и, что самое главное, включиться мозгам. Ай да Франкенштейн, ай да сукин сын! Это ж что удумал, стервец! Классно их развел, ничего не скажешь. И когда только успел подготовиться?! Даже ассистентку среди ночи подыскать умудрился, загримировать, проинструктировать.
А девица тоже не промах! Станиславский со своей системой нервно курит в сторонке. Грим гримом, но какой же недюжинный актерский талант нужно иметь, чтобы так сыграть! Уж до чего он бесстрашный и рациональный, а и то сначала повелся. И глазюки эти инфернальные, и зубы клацают очень правдоподобно, и синева совсем натуралистичная. Одним словом – браво, красавица, откатала программу на все сто!
– Холодно, – «покойница» продолжала тянуть к Монголу руку и даже рискнула отлепиться от двери, – помогите…
Конечно, холодно – босиком-то по цементному полу. Да и в подвале не жарко, полежи-ка недвижимо пару часиков на железной каталке в тонком платьице. Тут безо всякого грима посинеешь. А волосы небось кетчупом намазала или еще какой дрянью. Но взгляд-то, взгляд какой убедительный…
Увлекшись рассматриванием «покойницы», Монгол не сразу заметил, как в каморку зашел Франкенштейн, обернулся, лишь когда услышал за спиной его сердитый голос:
– Ложная тревога, други! Какое-то хулиганье повадилось по ночам звонить. В мою смену такого еще не случалось, а Егорыч рассказывал, что его эти неизвестные любители пошалить уже два раза поднимали. А что у вас тут?
Франкенштейн замолчал так красноречиво, что Монгол позволил себе восхититься и его актерским гением. Еще один последователь системы Станиславского: стоит, глаза вытаращил, рвет ворот рубашки, точно ему воздуха не хватает. Куда там недавнему представлению со вставными челюстями, наверное, берег талант для финальной сцены. За такое долготерпение и подыграть не жалко.
- Предыдущая
- 5/59
- Следующая
