Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 79

Длинно вспыхивают на свету паутинки. Пустынна и спокойна земля. Мягок и ласков под ладонями мох. Слоится нагретый воздух. Из рощи доносится монотонная трель. Строфа за строфой – жалобные, с легкой скрипучестью. Зарянка. Одни они лишь и поют по осени.

Чувствую на щеке солнце. Постепенно его тепло проникает под куртку. Высоко-высоко надо мной небо. Заглядываюсь на него. Мне кажется, тишину стережет это небо. И оно ведет счет времени. И здесь мудро и спокойно это время. Значительны и чисты все эти мгновения…

Мошка поднимает нас. Пес расчесывает лапой глаза, нос, остервенело клацает зубами. Вспоминаю промахи и стараюсь понять их. Скорее всего, я брал слишком большие упреждения. Я стрелял как по утке, а ружье у меня садочное с сильным чоком. Следовало отпустить тетерок метров на сорок. Заряд очень плотен, чтобы поразить их в упор. Это все равно что стрелять пулей… А это были молодые тетерки. Черные перья петуха замечаешь сразу.

Мешок намок снизу, но меня это не тревожит. Там только свитер, плащ, консервы и сухари. Счищаю с него грязь. Она вроде темного пластилина. Продеваю руки в лямки, набрасываю мешок. Отпиваю из фляги чай. Он потеплел от моего тела, а поутру был совсем ледяной. Прикидываю, как построить охоту. Птицы здесь нет. Тогда разумнее попытаться взять ту первую тетерку и потом тех двух. Я запомнил место, где они схоронились. До сих пор я шел вдоль болота к озеру. Теперь надо пересечь рощу. Я даю отмашку и командую: «Ищи!» Пес рыщет в кустах. Иду за ним. Ветер сбивает его, и он уклоняется влево. Подаю свисток и отмашкой возвращаю ею на заданное направление. К месту надо выйти с запасом дистанции. Птицы вполне могли разбрестись.

Ветер становится для нас боковым. Пес может вытоптать птицу, не почуяв. До предела сокращаю расстояние с ним. Рукава и воротник рубашки набухают потом. Расстегиваю на ходу рубаху. Иду скоро.

Земля бугрится. Кочки приземистые, твердые. Мелькают березки, сосны. Сжимаюсь и выбрасываю ружье на хлопанье листьев под ветром.

А места самые подходящие: куцый лесок и наст из клюквы. Неужели не будет охоты? Отчего бы здесь не кормиться птице? Неужели это солнце, небо и свежий ветер обманут меня? Ну хоть бы еще одну птицу, хоть бы на предельной дистанции!..

Свистками наставляю пса на выбранное направление. Но он тут же, увлекаясь, отклоняется по ветру. Оттуда все запахи. Снова подаю свистки. Они сбивают пса с толку, но делать нечего.

Роща начинается сразу у овражистого основания холма. Ветра здесь нет. Я продираюсь через ольшаник, ивняк, кочки. Кочки почти до пояса. Ноги запутываются, скользят в корневищах. Стонут комары. Недостает воздуха. Я наваливаюсь грудью на кочку и не могу надышаться.

Это не дело. Выдержать-то такой шаг выдержу, но ничего не услышу. А здесь только на уши и можно положиться.

Роща в макушках звенит листвой. Листья белы на солнечном свету. Белы и беспокойны.

Иду медленнее, слушаю лес. Свистками пытаюсь заставить пса не забегать, идти со мной, но постоянно теряю его.

Передышка наступает, когда выхожу на дождевую промоину. В глину замыты разноцветные камешки, сучья. Глина в трещинах, но влажновата. Промоина углубляется, и я беру левее, ближе к болоту. Кочки редеют, но лес так же плотен и загроможден валежником. Я разрываю рукой сплетения веток, спотыкаюсь. Сучья царапают руки, лицо. Какая-то труха набивается за шиворот. Комары запутываются в волосах, лезут в рот, нос. Стряхиваю с рукавов желтых муравьев. Обливаюсь потом. Руки в ссадинах. Пса не контролирую. Слышу по треску, что впереди.

И вдруг различаю удары крыльев. Это же тетерева! И сколько же их! Здесь выводок, и, похоже, не один. И пес их распугает! Что делает, дрянь!

Я чуток и зол. Птицы взлетают рядом. Я слышу горловые звуки, вырывающиеся вместе с первыми ударами крыльев. Я не свожу глаз с клочка неба над головой. Паутинка липнет к губам, но я сжимаю ружье и жду, когда мелькнет птица.

По звуку стараюсь определить, куда отлетают птицы. Две сразу уходят за мою спину, остальные – на болото.

Вслушиваюсь. Да, тихо. Зажимаю свисток зубами и зову пса. Он не слышит и продолжает обыскивать лес.

Я дую в свисток и кляну пса. Я понимаю, там столько набродов, лежанок – и все свежие. И под каждым мерещится живая птица. Он совсем сбесился от запахов. Что за гоньба! Какая к дьяволу это подружейная собака! Дворняга! Дрянь!

И я кричу: «Ко мне, дрянь!» Кровь ударяет в голову. Я готов выпороть пса.

«Ко мне, дрянь! Ко мне!» – кричу я. Хозяин, наказывая его, всегда приговаривает «дрянь». И сейчас это слово производит магическое действие. Треск стихает. И из зарослей ежевики очень осторожно и тихо появляется пес. Обрубок хвоста поджат, голова опущена. Я захватываю его за ошейник и вытягиваю плетью.

Пес жмется к моим ногам. Он в хлопьях пены. Под ошейником пучки листьев. В глазах злоба азарта.

– Чему тебя учили? – отчитываю я пса. – Что проку от тебя? Что мне тут делать после тебя? Ты что, команды не слышишь?! – Я прицепляю плеть к ремню. – Еще раз случится, будешь сидеть на цепи, на охоту не возьму. Дрянь!

Пес вылизывает передние лапы. Они у него жилистые, тяжелые.

Я сбрасываю мешок. Выщупываю вещи и сажусь так, чтобы не подавить сухари. Вытираю платком шею, лицо, грудь. В волосах полно лосевых клещей. Для человека они безобидны. Я вычесываю их гребешком, давлю.

– Ладно, вислоухий, забудем. Тут сам черт не разберется. Чтоб выводки забивались в крепь? Этому и не поверят! Поневоле голову потеряешь, а? Ну что воротишь морду? Слушаться-то все равно надо. Да не дуйся ты…

Пес валится на бок, вытягивает лапы, шею, жадно ловит воздух. К языку липнут крошки земли, соринки.

– Что, умаялся? Сейчас бы водички с ведерко. Ты держись. Охота вся впереди. Запарился? А нам еще топать и топать…

Сверху с поля веют запахи жаркой пыльной земли.

Я вытряхиваю из-за шиворота труху. Протираю ладонью ружье. На вороненых стволах остаются радужные полосы. Стягиваясь, высыхают.

Я поглаживаю пса, нахожу клещей. Это совсем другие клещи. Они распухли от крови. Растираю их сапогом.

– Еще погодим, вислоухий. Сейчас там матка созовет своих. Ведь найдем их, а?.. – Я достаю из кармана рюкзака сворку. – Впрочем, пора. Посидели четверть часа и довольно. Пойдешь «к ноге», вислоухий. Сыт твоими номерами…

Пес вскакивает. Нервно, со стоном зевает. Я пристегиваю сворку.

– Да, да, около ноги и пойдешь. От такой охоты нет прока. Ты их травишь, для тебя потеха, а я тут для чего?..

Я встаю, забрасываю мешок на спину, прихватываю ружье.

Смотрю на солнце. Его надо держать над правым плечом. Так, чтобы наискось било в глаза. Тогда выдержу направление.

Снова продираемся через заросли. Я болезненно прислушиваюсь: обидно поднять птицу и насторожить тех, на болоте. Ветки скребутся по куртке, мешку. Пес бешено дергает сворку, запутывает меня в кустах.

Я выбираю сворку и хлещу его плетью: «К ноге, дрянь!»

Мы идем долго. Надо выйти против ветра. В роще спокойно. И настроение у меня поднимается. И хотя пес тянет безбожно, я прощаю.

Роща обрывается внезапно. Мы снова у болота. Следует подняться повыше, и можно начинать поиск. Но пройти надо тихо, тихо…

Прежде чем спустить пса, я придавливаю сворку ногой и вытряхиваю сор из-за пазухи. Делаю несколько глотков из фляги. Ветер студит грудь.

– Что ж, – говорю я и отстегиваю сворку. – В час добрый! – И отмашкой даю направление: – Ищи!

Опять нас окружают курчавые шапки кустарников. Опять мой шаг бесшумен. Я проскальзываю от одной шапки кустов к другой. Пса поправлять не приходится. Точно идем против ветра. Уже близко, совсем близко то место. И кусты снова подергивает голубоватая дымка. И я не слышу себя. И жирная гадюка, которая и не думает удирать, а, приподняв голову, смотрит на нас с коряги в каких-то двух шагах, совсем не занимает меня. Она остается в памяти очень черной, тупой и сонной. И если можно говорить о любопытстве этих тварей, то на ее широкоротой пасти – удивление. Не испуг, а удивление. И вся она напоминала жирную ленивую сплетницу. По-моему, пес заметил ее, потому что два или три раза обернулся и на загривке у него вздыбилась шерсть, а уши, опав, припали к морде. Я оглянулся всего раз. Гадюка лежала на том же месте и смотрела на меня. И голова ее поразила меня. Она была такой же темной, как туловище. Треугольной и темной. А глазки сонно разморенные. И еще меня поразило, что она сливалась с сучьями коряги и уже с трех шагов ее нельзя было отличить от темноватых сучьев.