Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 26

– Может, заснешь?

– Нет.

– А может, заснешь?..

– Нет.

– А курят здесь! – Поречьев идет к двери. – Женщины, подростки! Я бы этот табак к черту запретил!..

В новом дне ни радости, ни облегчения. Разве время исцеляет?..

Я атлет, который завтра должен попытаться взять рекорд. Я атлет – и это все. А сейчас время покоя для мышц. Надо лежать.

Зачем дурачить себя? Какой рекорд? Я не сплю. Я ослаб от потери веса. Я измотан турне. Я в лихорадке…

Люди… Мы сходимся в залах. Слышу их речь. Отвечаю, спорю, смеюсь, пожимаю руки. Сколько же рук! Но понять друг друга не можем. Почему?! Что изменилось?! Или я все выдумал?..

Устал от всех слов. Скучен себе. Скучен… Как Коптев. Этот преподаватель истории в школе вызывал у меня непреодолимое желание спать. Вся история в его толковании была скучнейшей моралью. Историю он с каким-то поповским елеем в голосе называл «матушкой». В изложении Коптева она сводилась к тому, что сами мы мало стоим, но, слава богу, на свете есть «мудрые люди, которые думают вместо нас, уже с пеленок способные люди».

Я не удивился, когда узнал, что Коптева выгнали из школы. Он спекулировал старинной бронзой. Погодя узнал, что он и не кончал Московский университет. Настоящее его «образование» – штаб-ротмистр. Диплом ему выправил Сима – знаменитый подделыватель ценных бумаг и документов, которого, несмотря на еврейскую кровь, ценили белогвардейская охранка и ОСВАГ. Сам Антон Иванович Деникин распорядился на счёт безопасности Симы. Все это потом выяснилось на суде, и кое-что напечатали газеты. А шефом Симы был Коптев…

Шаги в коридоре, жужжание лифтовой машины. Шум дождя за окном. Дожди опоили землю.

«Ты здоров, – убеждаю я себя. – Ты не знал, что усталость бывает такой. Это все фокусы усталости. Ты же избрал девизом слова Поля Валери: «Человеческий дух безумен, потому что он ищет, он велик, потому что находит…» Ты жил словами, смысл которых не понимал. Теперь ты познал тяжесть слов».

Я внезапно до мельчайших подробностей вспоминаю свой первый чемпионат мира, потом надменное лицо Харкинса, повадки Харкинса – хозяина силы, его молчаливость, от которой становилось не по себе, он умел молчать.

Вспоминаю пискливый голосок моего первого тренера. Я быстро вырос. Через два года он уже ничего не мог дать. К тому же он подрабатывал в другом клубе, и я часто тренировался без него. Я люблю тренировки. И я ушел.

До сих пор помню тепловатый пыльный воздух того зала. Когда я оставался один, выключали большой свет. Стены уходили в сумрак. В окнах поднимались старые липы. Я слышал свое дыхание, скрип канифоли, позвякивание дисков.

Эти вечерние тренировки съедали сон. Я поздно засыпал. Но ради приятной боли крепнущих мышц, азарта поединков я был готов на все.

Нет, я не болею. Я просто не знал себя.

Теодоро Муньони стал бы не менее знаменит, чем Мунтерс, если бы не Сашка Каменев. Он накрыл Муньони на чемпионате в Софии пять лет назад. Это были самые долгие в истории тяжелой атлетики соревнования. В восемь вечера атлеты вышли на парад представления. В шестом часу утра Сашка выполнил последний подход.

С тех пор ввели правило, по которому всех участников разбивали на две группы. Группа сильнейших работала всегда вечером.

Муньони был славный парень, но с пунктиком, как любит выражаться наш новый старший тренер Жарков. Этим пунктиком была легендарная преданность Муньони большому спорту. Он даже развелся со своей женой, чтобы семейная жизнь не сказывалась на тренировках. Муньони, если ему приходила какая-то идея, мог подняться глубокой ночью и начать с пустым грифом отрабатывать новый технический элемент. Он не выкурил ни одной сигареты, не глотнул капли алкоголя. Уже после чемпионата в Гаване, где он впервые стал чемпионом, за ним закрепилось прозвище Отшельник. Я бывал на его тренировках и убежден, что он использовал мои методические принципы. Меня он всегда шутливо приветствовал: «О, синьор профессор!..»

Поединок Сашки с Отшельником стал сенсацией. В то утро Сашка пришел поделиться своим счастьем, а я выгнал его. Через день мне предстоял поединок на играх. Я сказал Сашке, что он верблюд и мог бы подождать со своими восторгами, пока я встану. Я сказал, чтоб он и Семен убирались. За спиной Сашки торчал Семен, и они оба ржали. Конечно, весело! У них были золотые медали, а мне еще предстояло пахать ночь на олимпийском помосте, но сначала дождаться той ночи.

У меня была бутылка выдержанного рома, подаренная американским тренером Артуром Кореном. Артур немного говорил по-русски и коллекционировал галстуки. На каждом чемпионате он снимал с меня какой-нибудь галстук. Бутылка старого рома была его воздаянием за галстуки. Я пошел к чемодану и стал ее искать. Такие вещи лучше всего держать подальше. Я помню, как массажист Сарычев, увидев у меня на ночном столике пол-литровую бутылку французского одеколона, потом всем рассказывал, будто я хлещу коньяк, как воду. Это был одеколон для обтирания, и я, им, естественно, обтирался…

Семен и Сашка потешались над моей заспанной физиономией. За шторами в комнате было прохладно и тем-ив, а в двери наплывал зной. Я понял, что уже не смогу заснуть. Я разозлился, сунул им бутылку и запер дверь.

Я постоял немного. Ноги приятно холодил бетонный пол. Потом откинул шторы, взял журналы и лег. Нужно было скоротать последние дни перед выступлением и не думать о том, что может случиться на помосте. К тому времени мне уже удавалось управлять своим настроением. Я научился подчинять все чувства задачам выступления. Я привычно сплетал узоры своего настроения – часы и дни в заданности чувств.

Поединок Сашки с Отшельником видел не по телевизору, а из зала голливудский режиссер Хэйл Барбер. Утром Барбер подарил свои билеты на самые азартные зрелища Олимпийских игр – финалы легкой атлетики и бокса – портье отеля, где остановился, и вылетел в Соединенные Штаты.

Через десять месяцев меня и Каменева пригласили в Нью-Йорк на премьеру фильма «Железная игра». Роль Алексея Туманова сыграл шведский актер Ёханссон, роль соперника – покойный актер Дональд Маклейн, прославившийся в роли Геракла. Консультировал фильм Харвей Мэгсон.

После просмотра нас отвезли в отель. Переводчик чувствовал себя скверно: накануне он выпил лишнего на приеме. И мы отправились бродить одни. Солнце садилось, но внизу уже было по-ночному темно. Мне казалось, что солнце не может вообще пересилить тень небоскребов. Цепко держалась прохлада сумерек. Это был необычный город. Город только ему присущего ритма, запаха, обычаев, одновременно привлекательный и чудовищный.

– Вот и все, – сказал я. – Завтра в Москву.

– И через девять недель снова в Штаты.

Через девять недель в Чикаго открывался чемпионат мира. Второй для Сашки и шестой для меня.

– Муньони в самом деле выступит в полутяжелом или темнит? – спросил Сашка.

– А какой расчет темнить? В полутяжелом весе у него мировые рекорды в двух движениях. С Отшельником все чисто, Саня. Ты точи зуб на Тончева и Феста.

– Управлюсь. С этими я управлюсь… на подмостках, – Сашка засмеялся. Наш переводчик переводил слово «помост» как «подмостки».

– Без Муньони на подмостках все будет о'кей! – Сашка снова засмеялся.

– Странный городок: английская речь звучит не чаще итальянской, немецкой или испанской.

– Давай до той вывески с глобусом и налево. Как раз обойдем квартал. О'кей?.. Смотри, – Сашка поднял голову.

Там наверху в лучах солнца желто выделялись последние этажи башен-домов.

– Здесь огни автомобилей, витрин, а там еще день, – сказал Сашка.

– Что ж, опять полюбуемся на твою Ольгу. – Я имел в виду банкет, на который мы должны были поехать к десяти часам, и актрису Рут Хэмфри. В фильме она исполнила роль возлюбленной Алексея Туманова, прототипом которому послужил Сашка.

– Ну и лобзаются! Я там в роли обольстителя, а не атлета! – Сашка засмеялся.

– Предъяви иск Барберу. Читал, как накололи Говарда Хьюза.