Империя зла - Шакилов Александр - Страница 56

• Предыдущая
• 56/71
• Следующая

Старик куснул губу, но промолчал, а у Жукова хватило ума на этом закончить.

Спустя пару дней Илья Степанович сам затеял разговор на заданную тему.

Электрогрузовик Ириски носился по цеху, конкретно превышая ограничение в пять километров в час. Лицо девчонки раскраснелось, она была возбуждена до крайности. «Найди Барса», — привычно уже твердил в голове отец. Начальник цеха прохаживался в отдалении, наблюдая за сборочным процессом. Все как обычно. Почти. Какое-то неуловимое напряжение витало в цехе. Нервное предчувствие чего-то нехорошего.

— С каждым годом в лагерях все хуже. — С щелчком передние лапы терьера воткнулись в паз; отточенное до автоматизма движение. — Не так плохо пока, как в самом начале, но все равно.

— Да уже, все не сахар, — поддакнул Жуков и, оглянувшись по сторонам, добавил: — Давно пора сломать периметр. И вообще все периметры всех лагерей. И поставить вертухаев и союзников на место.

Он был уверен: старик смолчит, как обычно. И потому приятно удивился, когда тот заговорил, выплескивая из себя слова, обильно приправленные душевным надрывом:

— При утвердившемся тоталитаризме, который проник буквально во все — не только в социальную, но и в личную жизнь граждан, — попросту невозможно хоть какое-нибудь ощутимое сопротивление режиму.

— Спорное утверждение, — парировал Иван. — В любой монолитной стене найдется щелка, попадет влага, а зимой лед сделает щелку больше, и так за годом год…

Илья Степанович скривился:

— Воздержись-ка от дешевых аналогий. Но если тебе так понятней, то… Обязательно придет кто-то послушный, кто забетонирует щель вместе с влагой.

Кивнув, Иван отвлекся на Ириску. Той передал что-то рабочий с соседнего конвейера. Какой-то сверток. Ириска быстро спрятала его под фуфайку, затем шмыгнула в кабину грузовика.

— Система действует превентивно. — Илья Степанович подхватил с конвейера очередную тушку. — Система «ослабляет гайки», позволяя образоваться оппозиции, то есть как бы конденсирует недовольных режимом, а потом уже всех вместе… Как вариант: любое проявление недовольства пресекается в зародыше. Единственная борьба с режимом, которую трудно обнаружить и подавить, — это самая примитивная, личная борьба, такая как отлынивание от работы и разворовывание союзной собственности. Инакомыслие может быть только личным, даже с близкими нельзя им делиться, ибо сдадут родственники — как врага народа, как психа. Были у нас тут, в лагере, создавали подполье. И где они теперь?..

Ириска направила грузовик к воротам цеха. Там, поигрывая электрошоковыми дубинками, дежурили двое вэвэшников — один низкий и толстый, второй высокий и худой. Обычно охрана свободно пропускала машины — лень тратить время на обязательные, согласно уставу, досмотры. Но не сегодня. Взмахнув дубинкой, толстый велел Ириске притормозить.

— Как рабы вообще могли позволить заточить себя в трудовых лагерях? — Ивана действительно интересовал этот вопрос. — Ведь их много, а элиты — чуть.

— Все просто. Когда начались ядерные бомбардировки, люди обезумели от страха. Новое правительство организовывало для выживших временные лагеря, в которых людям предоставляли еду, воду, теплые шмотки и какую-никакую надежду на будущее. Люди не знали, кто на них напал, они были благодарны правительству. А потом кто-то шибко умный решил, что хватит кормить дармоедов, пусть отрабатывают. Людям объяснили, что надо восстанавливать страну, лежащую в руинах. Год-два поработайте бесплатно, для всеобщего блага, это вынужденная мера… А потом вокруг временных лагерей возвели заборы, натянули колючку и выставили охрану. — Старик замолчал.

Надо было что-то спросить, как-то поддержать беседу, ведь это очень важно, но Жуков замешкался. Он смотрел, как Ириска препирается с вэвэшниками, как им надоело слушать девчонку и они вытащили ее из грузовика и уложили лицом в пол, покрытый слоем опилок, замешанных на машинном масле. Толстый вэвэшник полез в кабину.

— И что нас ждет? К чему мы все идем? — выдавил из себя Иван.

Илья Степанович пожал плечами:

— Я отвечу, как помню, словами одного умного человека: «Между диким, голодным пролетариатом, обуреваемым социально-революционными страстями, стремящимся создать иной мир на основании справедливости, свободы, равенства и братства, и между пресыщенным миром привилегированных классов, отстаивающих порядок государственный, юридический, богословский и военно-полицейский, всякое примирение невозможно»[6].

— Пролетариат — это персы и рабы? А привилегированный класс — союзники. Причем не все, лишь элита, — сказал Жуков, только чтобы не молчать. Мысленно он находился рядом с Ириской, которой не очень-то приятно небось было лежать на холодном полу.

Толстый выбрался из кабины. Прижимая одной рукой к груди брезентовый сверток, другой он сбросил с головы капюшон, снял очки, затем стянул с лица респиратор. Вообще-то охране положено ходить в противогазах, но это слишком утомительно для многих. Толстый склонился над Ириской и принялся орать на нее. Из-за шума работающих механизмов в цеху Иван не слышал ни слова. Его руки привычно выполняли незатейливую операцию, с которой справился бы полный идиот.

И тут толстый с размаху, точно футболист по мячу, ударил Ириску ногой в голову.

И все сразу стало не важно. Барс и подполье, обещание, данное отцу, пережитые страдания… Все-все-все. В мире существовала лишь девчонка, которую тупой жирный жлоб пинал так, будто она — надувная кукла для его извращенных фантазий.

Как же легко здесь, в лагере, забыть, что ты человек, и принять роль крышки унитаза, а потом действовать соответственно.

А вот хрен вам всем!

— Стой! Куда! — Старик неожиданно крепко схватил Жукова за руку, но тот вырвался.

Опершись ладонью о движущуюся ленту, рискуя, что пальцы затянет под каток, в одно движение перемахнул через конвейер. Просто некогда было обходить. Рабы, что трудились по соседству, отпрянули — Иван повторил трюк. И опять. За его акробатикой наблюдали удивленно, а то и с восхищением — лагерная жизнь разнообразием не отличается, тяга к зрелищам у народа обострена. В объектив камеры наблюдения, направленной в середку цеха, он не должен был попасть, но художества его станут известны руководству через минуту-две. Донести на ближнего своего — почетно. Разок стукнул, второй (главное, чтобы свои не узнали, а то в нужнике утопят), авось лет через десять в персы переведут… Следующий конвейер. Содрало кожу с кончика мизинца. А ведь могло и фалангу оторвать. Мышцы, отвыкшие от серьезной физической нагрузки, молили о снисхождении.

Ириску подняли с пола, схватили за руки-ноги и, качнув пару раз, швырнули в кузов грузовика.

Иван задохнулся от ярости. Прыжок.

Ему бы «подвеску», уже добрался бы до ворот, которые разъехались в стороны, повинуясь пульту в руке высокого охранника. Тот неуклюже залез в кузов. Толстый сел на водительское место, дверца захлопнулась.

Еще одна сборочная линия позади.

Просигналив, грузовик выехал из цеха, ворота за ним принялись закрываться.

Прыжок. Еще прыжок. Еще… Жуков помчал по чугунным плитам напрямую. Щель между створками все меньше, и не протиснуться уже. Но скорости он не сбавил. Наоборот — заставил тело выложиться по максимуму и сверх того.

Створки гулко схлопнулись. И лишь две секунды спустя Иван всем телом с разбега ударил в ворота. И стоит ли молотить в сталь кулаками, расшибая их в кровь? Конечно, нет. Так почему тогда молотит? Рычит, лупит, костяшкам больно!..

Опускает руки.

Грудь вздымается.

Все напрасно.

Но ведь должен быть выход… Дыра в красилке! Сорвался с места, и плевать, что все смотрят, не до того. Он — человек, а не придаток станка. Он не даст сволочам в форме растерзать другого человека. Что рабы, что союзники — все одинаковые. Будут стоять и смотреть, как уничтожают того, кто достоин быть свободным. Еще и помогут, подадут пыточные инструменты и захлопают в ладоши, заслышав стенания бунтовщика.

• Предыдущая
• 56/71
• Следующая