Князь. Записки стукача - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 66
- Предыдущая
- 66/110
- Следующая
– Ну а если даже Конституция? Что тут страшного?
– Конституция – это безвластная монархия типа английской… Считайте, тотчас возникнут местные парламенты, и на следующий день потеряем и Польшу, и Финляндию, и Прибалтийские земли. Поэтому всякий, кто хочет сохранить великую Империю…
– …должен сотрудничать с вами, – со смехом продолжил я.
– А что делать, если общее безумие… Суд реформирован. Но нам нельзя суд присяжных – мы дикари, у нас еще вчера рабство было. Это в Европе тысячелетнее образование, Монтень, Монтескье. А наш главный философ – дедушка Крылов… Я говорю о деле Веры Засулич – в какой стране суд может оправдать даму, которая стреляет в государственного чиновника? В какой стране канцлер, члены Государственного совета и прочие на публике аплодируют оправданию террористки, ранившей их коллегу – градоначальника столицы, старика? Вот и началось теперь… Они после Засулич идеологию сформулировали, чтоб оправдать убийство людей: «Террор – ужасная вещь, есть только одна вещь хуже террора: это – безропотно сносить насилия». Так что убивают по-расейски – усердно помолясь. И радостно чувствуют себя вроде Бога – распорядителями чужих судеб… Живет высокое лицо – вельможа. А сопляк говорит: «Совесть моя подсказывает, что он плохой». И вмиг подбежал, пистолетик вынул – бах – и убежал! Схватили – тоже не страшно, вся Россия ничтожного негодяя знает и уважает. И многие образованные люди славят… Ваш родственник замечательно определил нынешнюю Россию: «Колеблясь над бездною». Понимаете, зачем я все вам рассказываю, к чему призываю?
– По-моему, я достаточно заплатил за свободу от вас.
– Не хотите сотрудничать. Зря, значит, бисер свой метал… Стиль последних Людовиков в вашем дворце может оказаться дурным знаком. Во всяком случае, нынче мне все чаще приходит в голову пророчество господина Казота… Итак, я информировал вас о бедах Отечества. Но и вам придется информировать…
Я вопросительно глядел на него.
– Филер, который поставлен у вашего дома, описал двух господ, вышедших оттуда. И, прочитав описание, я понял, что прежняя любовь не ржавеет.
– Да, вы догадались – она и ее спутник приходили за деньгами…
– Ну и как?
– Не знаю, дам ли им. Но вам непременно дам. – И я положил перед ним чек опять на очень большую сумму.
Он засмеялся.
– Как стыдно брать деньги у того, кто не любит свое Отечество.
И бросил чек в секретер. Добавил:
– В опасную игру хотите вмешаться. Но зачем?
– Кто знает человеческую душу…
– Вы мне не ответили. Зачем?
– А я за свои деньги не должен вам отвечать, если мне не хочется, – (его бессильное бешенство). – Но вас выслушаю.
– Думаю, за старое взялись. Волку в лес захотелось. Решили кровь разогреть, чужую проливая. Кровь очень даже возбуждает. Но тогда за вашу жизнь не дам и копейки. Конечно, арестовать вас не решусь – расписочка. Но вас пристрелят – или мы, или они.
– Ну если вы…. Ваша расписочка ляжет на стол Государя или вашего ненавистника – Великого князя Константина Николаевича… Так что вы меня охранять должны, и заботливо. Вот об этом я и пришел вам сказать и пожелать в этом деле успеха.
Я встал и с победным видом попрощался.
Я отпустил карету и пошел по петербургской улице, рассуждая сам с собой:
– Неужто она осведомительница? Да нет, не выходило. Совсем не выходило… Другая кровь. Другая личность! Но тогда почему он ее покрывает… и скрывает? Почему говорит, будто ее убили? Почему не попытался арестовать?
Жить становилось все интереснее.
Я решил сначала нанести визит знаменитому родственнику. И потом уже заняться филером…
Положение Достоевского стало теперь совсем иным. Он, кажется, уже начал печатать «Братьев Карамазовых». Или это было чуть позже, точно не помню. Одно помню – «Карамазовы» имели невероятный успех, о них только и говорили. После «Карамазовых» мой родственник вышел в светочи русской литературы. Сам Толстой его признал…
Он жил теперь на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы.
По той же узкой полутемной лестнице я поднялся на третий этаж. Увидел ту же знакомую дверь, обитую обтрепанной клеенкой с табличкой «Федор Михайлович Достоевский». Дверь напротив его квартиры таблички не имела – это были меблированные комнаты, будто из его романов – комнаты эти вечно сдавались, и жильцы постоянно менялись.
Дверь открыла его дочь. Достоевского не было дома. Но моя родственница сидела в гостиной. Она мне очень обрадовалась.
Прошли в гостиную. В убого обставленной комнате был уголок, где Достоевский обычно беседовал с гостями, здесь стояли диванчик и овальный столик с креслицем. На диванчик я и был усажен.
Анна Григорьевна поместилась напротив – в кресле.
Мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Я даже не успел открыть рта, как она начала свой монолог:
– Он вас все время ждал… Про вас столько слухов! Говорят, у вас теперь огромное состояние.
– Бог послал.
– Или лукавый. Так говорит он, – нет, не Бог, а Достоевский, но как трепетно и важно она произнесла «он».
…Аня обычно все беды свои сообщала моей тетке. Но тетка умерла. И теперь она выбрала меня. Я узнал, что недавно родному брату Ани изменила жена. После чего мне было доложено об Аниной семейной жизни…
– Мы уже сколько лет в браке. Я пережила удачные и неудачные роды, выкидыши, смерть двоих детей… Постоянная тревога о здоровье Федора Михайловича… И наконец, его игра… Ведь после каждой нашей поездки в Баден-Баден мы возвращаемся нищими. При этом я продолжаю быть его стенографом, и я же первый читатель. Но если он не прочел восторга на моем лице, или, не дай Бог, после бессонной ночи с ребенком во время его чтения засну, он будет дуться несколько дней! А ведь кроме этого на мне и наши финансы. Чтобы хоть как-то жить, я организовала книжную торговлю на дому, распространяю по переписке его сочинения. И вот итог: мне было двадцать, а ему сорок шесть, когда поженились. Прошло двенадцать лет, и от всех забот я постарела на двенадцать лет, а он будто помолодел на те же годы… – Наконец спохватилась: – Может, чаю? Кофей у нас кончился.
Я попросил чаю, но ее не интересовал мой ответ. Она уже неслась дальше:
– Он любит меня, но как трудно ему сохранять верность! Все помешались на нем. В шестьдесят лет он стал популярен! И они просто вешаются ему на шею. Если что случится, я не выдержу… – говорила она страстно. – Это гадко, гадко!
– Милая Аня, но ничего не случилось.
Однако она заразилась его воображением. Она уже видела себя брошенной и рыдала!
– А теперь новая злодейка. Брюнетка – высокая, статная, очень красивая! И главное, молодая! Зачастила к нам. А он любит молодых! Они ему интересны…
Я понял, что пришел не зря.
– Да, я безумно ревнивая, я не скрываю… Кстати, и он! – продолжала Аня. – Он чуть не побил меня… да чего уж там скрывать – побил! – произнесла она с восторгом, – за мимолетный разговор со студентом – побил! А я нарочно, чтоб ему досадить. – Теперь она смеялась.
Наконец и я вставил слово:
– А как зовут эту даму – брюнетку, кто она?
– Нигилистка… Сначала ему письма писала. Потом, слава Богу, на войну уехала с турками – так она ему рассказала. А он всему верит… Он ведь эту войну святой считает. Когда Константинополь не взяли, с ним припадок был!.. Я тоже поехала бы на войну, да детей рожаю и дом его веду! А она… может, она ни на какой войне и не была!
– А как звать ее? – повторил я.
– Как звать… – наконец она услышала меня и сказала шепотом: – Я в письме прочла ее имя – Анна Корба. И сразу видно – нигилистка. Ему теперь это очень интересно. Он роман решил писать о самых страшных нигилистах…
– И что за роман?
Но тщетно спрашивать – она не слышала!
– Я чувствую сердцем: до добра эта женщина нас не доведет… Что мне делать, милый князь?
Я уверил её, что все будет хорошо. Думаю, и сама она это знала. Но, как и ее муж, она полюбила… отчаяние! И теперь пребывала постоянно в состоянии либо безумной радости, либо безумного горя… В конце нашей беседы она показала мне детей. И тотчас перешла в состояние восторга. Я поспешил уйти – я боялся новых женских слез… А она явно хотела еще поплакаться по-родственному.
- Предыдущая
- 66/110
- Следующая
