Князь. Записки стукача - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 64

• Предыдущая
• 64/110
• Следующая

Я хотел уехать тотчас, но не мог оторваться от ужасного зрелища.

Палач как-то заботливо помог надеть белый балахон, который должен был скрыть его муки, его глаза… Я хорошо их запомнил… Набросил петлю…

Я велел трогать. Но все-таки обернулся и увидел, как он рухнул в раскрывшийся люк. Белый балахон судорожно дернулся и повис, раскачиваясь на ветру. Свирепый, холодный был ветер.

Я вернулся, сидел один. Мне кажется, все рушится, и я бессилен крушению ставить преграды. Я давно вижу то, чего другие не видят, и ожидаю того, чего они не ждут.

По городу разбросали их воззвание: «Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».

Они! Кто – они? Все тот же глупый, жалкий, несчастный вопрос.

Ночью, поднявшись к ней, я сказал:

– А что, если отменить этот ужасный обряд? И вообще отменить смертную казнь? Пусть они убивают, а мы не будем убивать в ответ.

Она с ужасом взглянула на меня. И я прочел то, что больше всего ненавидел читать в ее глазах: «Ты постарел!»

На следующий день я говорил с сыном.

Саша:

– А как тогда с ними бороться, папа? Сейчас этих негодяев хоть что-то останавливает…

И тот же взгляд!

Министры были также испуганы моим предложением.

После выстрела отменил любимые ежедневные прогулки пешком. Придется ездить в экипаже в сопровождении верховых казаков. Повелел так же выезжать и сыну, и великим князьям. Какой стыд!..

Мне приснилась та виселица. Приговоренный стоял в белом саване под самой петлей… Белый мешок целиком скрывал и тело, и его лицо, и рядом стоймя стоял гроб. Палач подошел к нему как-то слишком близко и заслонил его…

Его уже поставили на «западню», когда из-под балахона выдернулась его рука с нелепо большим револьвером – повисла над головой палача, и раздался выстрел.

И боль, острая боль в сердце… Я проснулся!

Забавно читать сейчас дневник несчастного царя.

Я, как и он, не понимал, что происходит! Тогда, за тысячи верст от России, чем больше я думал, тем больше рассказанное Мадонной приобретало загадочность. Я вспоминал этого нелепого, жалкого еврея, тем не менее убившего генерал-губернатора! Или Баранникова с товарищем, зарезавших в центре города шефа полиции! И наконец, самое поразительное – покушение на царя… Этот недотепа, который с нескольких шагов не сумел попасть в цель… Да, он недотепа! Но тем не менее пять раз ему дали выстрелить!

Они ведь все дети по сравнению с Кирилловым, о чьем абсолютном умении я знал отлично. Тайные агенты у него и вправду повсюду… Десятки запутавшихся юнцов вроде меня плюс сотни платных и добровольных агентов опутывают страну.

Как же они могли заранее не узнать обо всех этих покушениях, которые готовили, в общем-то, юные недотепы?!

Дело становилось интересным. И мне очень захотелось отправиться в покинутую страну!

Любил ли я родину?.. Любил землю, тополя у нашего дома. Но людей не люблю. И потому стоял вопрос: на чьей стороне мне быть?.. Я ненавидел тех и не мог любить других. Я ненавидел Кириллова и тупую мощь государства – страну татарского кнута… И я презирал забитую покорность народа и привычки рабов. «Люди холопского звания – сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа!..»

Я не мог любить и этих молодых, не очень образованных глупцов – утопистов, легко проливающих кровь и мечтающих о революции. Что может быть ужаснее революции? Только сама революция! Человек – страшное животное. Мы видим его в укрощенном состоянии, именуемом цивилизацией.

Но революция уничтожает узы порядка. И тогда жестокое, злорадное, беспощадное животное – человек – показывает, кто он есть на самом деле.

Так зачем же ехать? Чтобы очутиться между фронтами глупцов, тупой властью и покорными рабами?.. Догадал же меня черт родиться в России!

И тут наконец я понял, что за лукавая мысль так тянула меня в Россию: «А если быть не с теми и не с другими? Тобой играли и те, и эти. Теперь пришла твоя пора – поиграть с ними со всеми».

Я вернулся в Петербург. Столица стала неузнаваемой. Всюду полиция, казаки… Помню, с изумлением наблюдал воскресный проезд Государя в Михайловский Манеж. Карета, окруженная казаками на лошадях, с бешеной скоростью пронеслась по Невскому и завернула на Малую Садовую. Вслед за ним от Аничкова дворца пролетела карета наследника, все так же плотно окруженная казаками.

И еще один «боевой выезд» – проехал кто-то из Царской семьи.

Теперь в столице было принято со вздохом вспоминать прежние времена, когда Николай один-одинешенек, без охраны, прогуливался по городу, примечая хорошеньких девиц. Или когда нынешний Государь совершал свой ежедневный моцион – гулял в Летнем саду… Все ушло в прошлое.

Ретрограды кляли реформы, «приведшие к крови и всеобщему безумию», либералы проклинали их остановку, «приведшую к крови и всеобщему безумию»… В гостиных появилась новая мода – читали прокламации террористов и подпольные журналы, которые они печатали и щедро разбрасывали по городу. В салонах рассказывали анекдот. «Новый шеф жандармов, на которого уже успели совершить покушение (неудачное), обедал с приятелем. После обеда перешли в кабинет, где он, разомлевший после вина, показал подброшенный террористами нелегальный журнал. Журнал был, естественно, дурно напечатан – печатали в подполье. И шеф жандармов это отметил. Но захотел щегольнуть вольнодумством – это теперь модно в Петербурге. И прибавил, что написан журнал литературно и толково… Уже на другой день получил письмо, в котором террористы благодарили его за высокую оценку и заверяли, что недостатки скоро исправят!» Над правительством стало принято смеяться, выдумывать о нем смешные небылицы…

При этом ежедневно возникали панические слухи. На второй день после моего возвращения камердинер рассказал, что нашли бомбу то ли в подвале Исаакиевского собора, то ли в Гостином Дворе, то ли в Мариинском театре…

Итак, молодые глупцы, с которыми я столь нелепо «ходил в народ», за время моего отсутствия превратились в грозную силу.

Что ж, я правильно инвестировал деньги.

Появление мое в столице вызвало множество слухов. Я ведь воистину воскрес! В обществе говорили, что я пытался покончить с собой из-за любви, но был спасен и лечился за границей. Вскоре романтическую версию сменила героическая: я стал волонтером в сербской армии во время Русско-турецкой войны, храбро сражался, попал в турецкий плен, но благополучно бежал и заодно спас из гарема восточную красавицу – так объясняли мою экзотическую таиландку.

Я держал ложу в Мариинском театре. Когда появлялся на балетных премьерах с красавицей таиландкой, весь театр глядел на нас…

Теткин дом я продал, купил великолепный особняк недалеко от Исаакиевской площади, на Большой Морской улице. Четыре кариатиды – мраморные красавицы – держали огромный балкон. Одну из них приказал переделать – вылепить ей лицо моей таиландки. Что неизменно приводило в восторг эту жительницу страны солнца, так страдавшую в нашей суровой зиме…

Задняя часть моего дворца выходила в довольно обширный сад. В саду я велел построить небольшой дом по образцу знаменитых французских folies восемнадцатого века. В них вельможи двора Людовиков предавались галантным наслаждениям накануне гибели галантного столетия… Обстановку выписал из Франции – точнее, попросту купил знаменитый парижский отель конца восемнадцатого века. Стены, обитые шелковой розовой материей, множество зеркал, в мраморной ванной бронзовые краны в виде лебединых шей лили душистую воду, крохотная гостиная с клавесином, разрисованным Ватто, и часами в виде нимфы с картины Буше – с очаровательной попкой, повернутой к зрителю. На попке и были укреплены стрелки часов, отсчитывающих нынешнее время.

• Предыдущая
• 64/110
• Следующая