Три дороги - Макдональд Росс - Страница 44

• Предыдущая
• 44/46
• Следующая

— Не входите! — завопил Майлс. — Буду стрелять!

— Отойдите от двери! — рявкнул мужской голос. — У нас автомат.

— Значит, ты привел сюда полицию, ублюдок! — прорычал Майлс. — Я предупредил тебя! — Он выстрелил в Брета.

За долю секунды до выстрела Брет скатился с кровати на пол.

С балкона раздалось громкое стрекотание, и в двери появилось несколько дырок, вместе напоминающих римскую пятерку. Майлс выстрелил в дверь. Брет перекатился к стене и застыл.

— Бросьте пистолет и выходите, руки на голову, — скомандовал голос. — Это ваш последний шанс.

Майлс еще раз выстрелил из своего угла и направился к двери ванной комнаты. Еще раз прозвучала быстрая автоматная очередь, и цепочка дырок протянулась вдоль двери и по стене напротив.

Майлс опустился на колени под небольшим облачком пыли от штукатурки и прополз остальной путь до двери ванной комнаты. На ее пороге он упал лицом вниз и перестал двигаться. Из его рта брызнула яркая артериальная кровь.

— Вы попали в него, — крикнул Брет. — Можете входить.

Дверь распахнулась. В первый момент в ней никто не показался, она лишь окаймляла кусочек мирной ночи. Затем в комнату вошел полицейский, держа наготове автомат. За ним протиснулся маленький человек — управляющий этого мотеля — и еще один полицейский.

Брет сел, прислонившись спиной к стене.

— Как ваша фамилия? — спросил первый полицейский.

— Тейлор.

— А его?

— Майлс.

— Вы хотите сказать, была Майлс?

Брет поднялся на ноги и осмотрел комнату. У него осталось достаточно сил, чтобы испытать жалость к погибшему человеку, достаточно сил, чтобы пожалеть о пролитой человеческой крови, которая вытекла на пол. Неожиданно к его горлу подступила тошнота. Она согнула его пополам над кроватью, залив горечью его горло, рот и ноздри. Его враг лежал мертвый. Он добился того, на что пошел, но горечь оказалась единственным ощущением, которое осталось у него во рту. Его рассудок так же нездоров и взволнован, как и все тело. Его закрытые глаза впились в кромешную тьму, которая простиралась до самых дальних глубин ночи. И даже там он не видел реальности, призраки стремительно приближались к основам его сознания и отражению лица, в котором он так боялся узнать свое собственное.

— Ну и ералаш! — воскликнул первый полицейский.

— Я боялся, что они устроят здесь ералаш, — подхватил маленький человек.

Когда Паула подъехала к своему дому, он был закрыт и погружен во тьму, но она не боялась войти в него и остаться одной. Поборов ужас, надолго поработивший ее рассудок, и приняв решение, она была теперь защищена от страха. Однако оставались еще мелкие детали, которые ее беспокоили. Ей было стыдно, что она уехала из дому, не предупредив миссис Робертс, что не вернется к ужину. Паула зажгла свет в холле и пошла на кухню. Миссис Робертс оставила ей записку, написанную крупными буквами, на стуле в центре кухни:

"Сожалею, что вы не сочли возможным поужинать. Жаркое в холод. Завернуто в промасленную бумагу.

С. Робертс".

Паула вынула поджаренное мясо и сделала бутерброд. Она больше не нервничала. Она почувствовала себя хозяйкой положения — замершей и поникшей старой девой. Но этого следовало ожидать. Она избрала воздержание, а это не фунт изюму.

Ее выбор больше напоминал отчаяние, сиротливое, как хлеб без масла. Но некоторое утешение было в том, что отчаяние все-таки несло в себе определенность.

Она с самого начала догадывалась, что это не очень-то веселая история. Брет не очень радовался в Ла-Джолле, может быть, он вообще никогда не веселился. Его первый поцелуй оказался жестким и скованным, без всякой радости. Даже в любви это был мужчина какой-то фатальной обреченности, как будто он вкладывал все в то, что делал, и делал это навечно. Трудно было поверить, что такой мужчина раздираем внутренними противоречиями, все еще мучаясь от обиды, которую ему нанесли в детстве. Еще труднее было поверить в то, что простые слова, даже правдивые, смогут помочь ему и залечить кровоточащие раны.

Будь повнимательней, Вест, сказала она самой себе, дожевывая свой скорбный бутерброд. Ты решилась пойти в этом деле до конца, так ты и поступишь. Пожалуйста, никаких рассуждений. Никаких обдумывании. У тебя для этого не хватает ума, подруга. А с другой стороны, ты не должна полагаться на свои чувства. Чувства сделали из тебя то, чем ты теперь стала. Просто выполняй указания доктора.

Она выключила свет на кухне и пошла в гостиную. Она решила ждать Брета там. У нее не было оснований для уверенности в том, что он придет, но предчувствие такое у нее было. Надо просто подождать, и он придет. Хотя стрелки ее часов перевалили за половину одиннадцатого, а затем за одиннадцать, она продолжала ждать.

Ожидание относилось к таким вещам, которых она не переносила. А в последнее время ей часто приходилось заниматься именно этим. Она месяцами ждала его возвращения после того, как корабль Брета ушел из Сан-Диего. Еще больше месяцев безнадежного ожидания, когда он женился на Лоррейн. И самые скверные месяцы, когда он находился в госпитале в Сан-Диего. Паула то испытывала смертельный страх, то проникалась безмерными надеждами. Она все еще продолжала ждать, хотя то, чего она ждала, усохло и было унесено ветром. Закончилось время подвешенного состояния, время взлетов и падений. В ее голове тикал маятник с небольшим ходом между надеждой, что он скоро придет, и желанием, чтобы он не приходил очень долго. Даже ожидание менее мучительно, чем то, что последует за ним.

Она попробовала послушать музыку, включила электропроигрыватель, но музыка только еще больше ее взволновала, а ей этого не хотелось. Эмоции делали происходящее более реальным. Она выключила проигрыватель и стала вслушиваться в тишину дома: в звенящую глухоту, в звуки времени, которое медленно движется в тишине. Время продвигалось шаг за шагом вместе с биением сердца, пронося ее через необжитую страну отчаяния.

У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но еще не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймет, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь. И это хорошо, ведь от слез распухают глаза.

Пока Паула прислушивалась к тишине, стрелки часов подползли к половине двенадцатого. Тогда она выключила лампу, стоявшую возле кресла, и начала всматриваться в темноту. Темнота и тишина вполне ее устраивали, но она в любое время была готова поменять их на забвение. Нельзя годами работать, любить, страдать и не почувствовать, что все пропало, когда в последний момент все рушится. То есть не пожелать себе смерти. Было некоторое утешение в мысли о том, что время продолжает свой неизменный бег; ты все еще на сборочном конвейере жизни, и готовая продукция все равно примет форму забвения.

Когда Паула услышала, что на ее улицу въехала машина, она поняла, что это Брет. Даже если бы это было и не так, она бы все равно была в этом уверена. Паула подбежала к парадной двери и распахнула ее. Она включила свет на крыльце, и ее сердце дрогнуло. У бровки тротуара остановилась полицейская машина. Из нее медленно и скованно вылез Брет, как будто за несколько часов его тело постарело на много лет.

— Теперь все в порядке, лейтенант? — спросил голос из машины.

— Да, спасибо.

Полицейская машина тронулась.

Она сбежала с лестницы, чтобы встретить его. Когда он подошел ближе и его осветила лампочка над крыльцом, она увидела марлевую повязку на его лице и забыла обо всем.

— Дорогой, что случилось? Где ты был?

— В полицейском участке.

— Но у тебя ушибы?

— Небольшие. Майлс мертв.

— Ты... — Она почувствовала, как помертвели ее губы.

— Я не убивал его, — спокойно сказал он. — Я пытался, но не стал этого делать. Его застрелили; он оказал сопротивление при аресте.

• Предыдущая
• 44/46
• Следующая