Сарантийская мозаика - Кей Гай Гэвриел - Страница 20

Много позже, лежа в собственной постели, когда луны уже давно закатились и близился рассвет, Криспин пришел к выводу, что именно этот ответ, его серьезность с долей язвительной иронии в конце, стал решающим для него. Если бы она предложила ему супругу, на бумаге или на словах, сказал он себе, он бы отказался наотрез, позволил убить себя, если она пожелает.

А она бы пожелала, Кай был в этом почти уверен.

И эта мысль пришла.к нему в последние минуты темноты, перед тем как он узнал от своих подмастерьев, когда они встретились в святилище на молитве перед восходом солнца, о том, что ночью нашли шестерых стражников из дворца Варены с перерезанным горлом.

Криспин ушел в сторонку от гула голосов и пересудов и стоял один в святилище под своим факелом на куполе. Свет только начал проникать в кольцо окон и падал на кусочки стекла под разными углами. Мозаичный факел, казалось, вспыхивал, он, несомненно, слабо мерцал, словно прикрытое пламя. Мысленным взором он видел эту картинку поверх горящих фонарей и свечей... Если их будет достаточно, его замысел сработает.

Он понял кое-что. Царица антов, сражаясь за свою жизнь, дала ему ясно понять еще одну вещь: она ни за что не позволит нарушить тайну ее послания, она пожертвовала даже самыми верными из своих стражей. Шесть человек мертвы. Этот поступок гуманным не назовешь.

Криспин не мог понять, что он чувствует. Или нет, он все же понимал: он чувствовал себя слишком маленьким кораблем, который поздней осенью выходит из гавани с малочисленной командой и попадает в круговерть зимних ветров.

Но он отправится в Сарантий. Все-таки отправится.

Немного раньше, в глухую ночную пору, в той комнате дворца, чувствуя, как на него нисходит покой, Криспин сказал женщине, сидящей на скамье из слоновой кости:

— Ты оказываешь мне честь своим доверием, моя повелительница. Мне бы не хотелось еще одной войны ни между антами, ни после нашествия сарантийцев. Мы уже исчерпали свою норму смертей. Я отнесу твое послание и попытаюсь передать его императору, если не погибну из-за своего обмана. Это безумие, то, что я собираюсь сделать, но все, что мы делаем, тоже безумие, не так ли?

— Нет, — против его ожидания возразила она. — Но я не надеюсь стать той, кто убедит тебя в этом. — Она махнула рукой в сторону одной из дверей. — За ней стоит человек, который проводит тебя домой. Ты меня больше не увидишь, по понятным тебе причинам. Можешь поцеловать мою ступню, если ты уже достаточно хорошо себя чувствуешь.

Он опустился перед ней на колени. Прикоснулся к изящной ступне в золотой сандалии. Поцеловал ее сверху. И во время поцелуя почувствовал, как длинные пальцы скользнули по его волосам к тому месту, куда пришелся удар. Он вздрогнул.

— Я благодарна тебе, — услышал он. — Что бы ни случилось.

Она убрала руку. Он встал, снова поклонился, вышел в указанную дверь, и гладко выбритый, лишенный языка гигант проводил его до дома по продуваемым ветром улицам ночного города. Он чувствовал, что желание в нем не утихло, пока шел в темноте прочь от дворца, от той комнаты. И был поражен этим.

В той утонченной, маленькой приемной молодая женщина сидела в одиночестве некоторое время после его ухода. Она редко оставалась совсем одна, и это ощущение не было ей неприятным. События развивались быстро с тех пор, как один из ее личных осведомителей передал ей произнесенные вслух подробности вызова, доставленного императорским курьером одному мастеру, работающему в усыпальнице ее отца. У нее было мало времени на обдумывание деталей, его хватило лишь на то, чтобы понять, что это неожиданный, слабый шанс, — и ухватиться за него.

К сожалению, теперь надо было организовать чью-то смерть. Эта игра была бы проиграна до ее начала, если бы Агила, или Евдрих, или любой другой из толпящихся у ее трона узнали, что этот художник беседовал с ней наедине перед тем, как отправиться на восток. Человек, который провожал мозаичника сейчас, был единственным, кому она полностью доверяла. Во-первых, он не мог говорить. Во-вторых, он принадлежал ей с тех пор, как ей исполнилось пять лет. Она даст ему следующий приказ на сегодняшнюю ночь, когда он вернется. Не в первый раз он совершит ради нее убийство.

Царица антов наконец произнесла короткую, тихую молитву, прося прощения наряду с прочим. Она молилась божественному Джаду, его сыну Геладикосу, который погиб, принеся огонь простым смертным, а затем — для большей верности — богам и богиням, которым поклонялся ее народ, когда представлял собой лишь горстку племен в суровых землях севера и востока, сначала в горах, а потом в дубовых лесах Саврадии, до того как спуститься на равнины плодородной Батиары и принять веру в Джада, бога Солнца.

Гизелла не питала иллюзий. Этот человек, Кай Крисп, немного удивил ее, но он был всего лишь ремесленником. Вспыльчивым, отчаянным, высокомерным, какими до сих пор оставались все родиане. Не слишком надежное судно для такого отчаянного предприятия. Оно почти наверняка обречено на гибель, но не остается другого выхода, как только попытаться. Царица антов позволила художнику приблизиться к ней, поцеловать ее ступню. Она нарочито медленно провела пальцами по его рыжим, испачканным мукой волосам... Возможно, желание — это ключ к верности этого человека? Она так не считала, но не знала наверняка, и могла пользоваться лишь теми немногими орудиями, или оружием, которые имела.

Гизелла не надеялась увидеть снова цветение природы весной или костры летнего солнцестояния, горящие на холмах. Ей было девятнадцать лет, но, по правде говоря, царицам не позволено быть такими молодыми.

Когда Криспин был мальчишкой и весь день был свободен, как только могут быть свободны мальчишки летом, однажды утром он вышел за городские стены. Некоторое время он швырял камешки в речку, а потом подошел к огороженному плодовому саду, о котором среди юных жителей Варены ходили слухи, будто он разбит вокруг загородного дома с привидениями, где после наступления темноты творятся нечистые дела.

Солнце сияло. В приступе юношеской бравады Криспин вскарабкался на шершавую каменную стену, перебрался оттуда на дерево, уселся на крепкой ветке среди листьев и начал есть яблоки. Сердце у него сильно билось от гордости, и он размышлял о том, как доказать друзьям, склонным к скептицизму, что он действительно это сделал. Он решил вырезать свои инициалы — чему недавно научился — на стволе дерева, и пусть потом остальные наберутся смелости пойти и взглянуть на них.

Через мгновение он испытал самый сильный испуг в своей короткой жизни.

Иногда по ночам он просыпался от этого воспоминания, которое превратилось в сон, и этот сон посещал его, даже когда он стал взрослым, мужем, отцом. Собственно говоря, ему удалось убедить себя, что это и был в основном сон, рожденный слишком живым детским воображением, испугом, полуденной жарой, чуть недозрелыми яблоками, слишком быстро проглоченными. Это была детская фантазия, наверняка, ставшая основой ночного кошмара.

Птицы не умеют разговаривать.

В частности, они не обсуждают друг с другом, сидя на разных деревьях, голосами с тембром и интонациями прекрасно воспитанного родианского аристократа, какой глаз залезшего в чужой сад мальчишки выклевать и съесть первым или как легко будет добраться через опустевшие глазницы к скользким кусочкам мозга внутри черепа.

Кай Крисп, восьмилетний мальчик, одаренный, на свое счастье или горе, живым воображением, не стал задерживаться, чтобы дальше исследовать это необычное явление природы. Кажется, в оживленной беседе вокруг него принимали участие несколько птиц, полускрытых среди листьев и веток. Он уронил три яблока, выплюнул недожеванную половинку еще одного яблока, потом отчаянно прыгнул обратно на стену, до крови оцарапав локоть и разбив голень, а затем еще поранился, неудачно приземлившись на выгоревшую летнюю траву у тропинки.

Стремительно убегая назад, к Варене, едва удерживаясь от крика, он слышал издевательский каркающий смех за спиной.