Звери дедушки Дурова - Дуров Владимир Леонидович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая

Он осушил ноги на мягком бархатном ковре и смело направился за мной по мраморной лестнице, ни разу не поскользнувшись.

В зале по моему плану на скорую руку была устроена легкая шелковая занавесь, а с мраморных стен смотрели прекрасные барельефы.[17] Бэби предстояло во дворце брить по цирковому Ваньку-Встаньку и грубой мочальной шваброй в простом ведре взбалтывать мыло и переносить на лысый парик Ваньки-Встаньки целую глыбу белой мыльной пены.

Он так ловко ухитрился все это проделать, что ни одна капля мыльной пены не попала ни на стену, ни на блестящий, как мрамор, паркет.

Зал был небольшой, и часть его, предназначенная для сцены, была не по росту великану-артисту; несмотря на это, Бэби, танцуя, не задел даже кончиком хвоста легкую как пух занавесь.

Он раскланивался напыщенным вельможам в орденах и лентах, с обычной своей слоновьей грацией, так же приветливо, как и посетителям родной цирковой галерки, провожавшей своего любимца громом аплодисментов…

Бэби был умен, Бэби был добр, Бэби был послушен и любил меня, но и у Бэби, как у всякого живого существа, были свои недостатки, и один из них — упрямство. Он не раз приводил меня этим упрямством в отчаяние. Случалось, что на него находил припадок упрямства, и он упирался, не желая итти в свой слоновник, упирался, как капризный ребенок, когда его вели насильно, и тянулся хоботом к окну и электрической лампочке.

С летами он становился терпеливее и сдержаннее.

Я поставил себе задачей укротить упрямство слона. Один раз я нарочно дал ему волю поступать по-своему. Бэби в это время было немного более трех лет. Он тогда проходил со мной из конюшни на арену для репетиции, и вдруг ему вздумалось повернуть и пойти налево в тускло освещенный проход под галлереей.

Я загородил ему дорогу и крикнул:

— «Алле!».

Но Бэби и не думал обращать на меня внимания и стоял, как вкопанный. Он даже сделал попытку сдвинуть меня лбом. Я был вынужден взять его за ухо и с силой потянуть в сторону. Бэби заревел, вырвался и двинулся к проходу. Я поймал его за ухо снова и, громко приказывая, повернул назад. Но не тут-то было. Бэби стоял на своем. Я, продолжая крепко держать его за ухо, стал ласково его уговаривать и сунул ему рот кусок сахара. В ответ раздался такой невообразимый рев, как будто я положил в рот животного отраву. В довершение сего слон выбросил изо рта любимое лакомство.

Мне очень не по душе было прибегать к грубому насилию или причинить Бэби боль, чтобы образумить его. Я не хотел, чтобы Бэби потерял доверие ко мне или к кому-нибудь из служащих. На помощь мне пришла железная печь, которая была оставлена в проходе под галлереей. Она в это время топилась была сильно накалена. Бэби с его толстым и надутым, как пузырь, животом не мог пройти под галлерею, не задев боком горячей печки. Я отпустил его ухо, отступив на два шага назад, и дал дорогу. Бэби обжегся и попятился назад, поджав свой короткий, толстый хвост, и побежал за мной, как ребенок.

Я молча ждал. Бэби остановился около меня, опустив хобот, и тихо качая его, гудел, будто жалуясь. Я тихо гладил ладонью его глаза, трепал за ухо, и от этих ласк Бэби затих. Тогда я начал репетицию.

Как бы ни было приручено человеком животное, человек не всегда может заставить его владеть сильными чувствами, как, например, чувством страха, боли и т. д. Безумный страх часто затемняет рассудок зверя, и слепой инстинкт самосохранения в этих случаях ведет к гибели самого животного. Оно делается невменяемо.

Во время моей кочевой жизни, в Елисаветграде с Бэби произошел случай, оставшийся у меня в памяти на всю жизнь.

Наш летний цирк стоял на возвышенном месте, на площади. Крыша на временном здании была парусиновая. После представления, когда публика, к счастью, уже вышла из цирка, поднялся сильный ветер. Порыв ветра налетел на здание цирка. Затрещали доски, и, когда второй порыв налетел еще сильнее он уже разорвал парусиновую крышу и порвал электрические провода.

Наступила сразу полная тьма. Среди этой тьмы особенно жуткое впечатление производили крики людей, топот лошадей треск ломающихся досок. Из хаоса звуков прорывался резкий оглушительный рев моего Бэби. Очевидно, он обезумел от ужаса…

Я стал пробираться ощупью в конюшню, но случайно попал в уборную артистов и нащупал керосиновую лампу. Я зажег ее и стремглав бросился к слону. Осветив стойло Бэби, я увидел полный разгром: столбы, за которыми раньше лежала балка служившая для удерживания цепи, валялись, вырванные и земли вместе с досками, а Бэби, подняв высоко хобот и растопырив уши, ревел и рвал ногу с цепью, стремясь ее освободить о балки. Он разбил стойло и протащил за собой несколько шаги балку, но, к счастью, она застряла между уборной и денником. Слон продолжал, натягивать цепь, рваться вперед и реветь в все горло.

От его рева лошади в стойлах становились на дыбы и били задними ногами. Я сознавал, что мог быть убитым Бэби, потерявшим от страха рассудок, но выбора не оставалось, — во что бы то ни стало я должен был успокоить слона. И я продолжал итти, освещая путь тусклой лампой, и ласково звал ободряющим голосом:

— Бэби, бравштейн!

Я старался в то же время заслонить собою брыкающихся лошадей и бегающих в смятении людей. Добравшись до Бэби, я начал его гладить, чесать ему живот и за ухом. Я обнимал его, целовал в хобот, но ничего не помогало… Бэби обезумел… Он рвался с цепи, причиняя себе невероятную боль. Цепь впивалась в ногу все глубже и глубже… И от этой боли животное теряло рассудок. Упав на колени и чуть не задавив меня, Бэби загребал хоботом землю и выворачивал камни… В это время служащие уже отыскали запасные лампы, и цирк стал наполняться слабым светом. Ветер, хотя уже тише, но все еще продолжал рвать и бить брезентом по тонким доскам цирка. Мои служащие боялись подойти близко к слону и издали бросали ему хлеб, овощи и подставляли ведро с отрубями. Слон ничего не видел.

С большим трудом удалось освободить его ногу от цепи…

Бэби, почуяв облегчение, стоял и дрожал всем телом. Долго не мог он успокоиться, ежеминутно вздрагивал, поворачивал голову, топорщил уши и с шумом выпускал воздух из хобота. Хорошо, что балка застряла удачно, иначе было бы не мало несчастий. Ломая все попадающееся на пути, таща тяжелую балку за собой, обезумевший от страха слон наверное натворил бы так много бед, что его пришлось бы пристрелить.

Бэби был, несомненно, весьма заметной фигурой и украшением цирка. Как только я приезжал в какой-нибудь город, и среди клеток, перевозимых мною с вокзала, высоко поднималась туша важно шествующего циркового великана, со всех улиц и переулков бежали люди. Мальчишки дивились длинному хоботу слона, его толстым ногам, громадной горе мяса, которая двигалась по улицам. Они целыми днями осаждали цирк и, узнав, где находится стойло Бэби, прильнув снаружи к стенкам цирка, просовывали в щели щепки, палки и дразнили Бэби. В ответ им Бэби стучал хоботом в стенку так, что тонкие доски балагана начинали трещать. Это и пугало и подзадоривало шалунов. Они зажигали папиросы и старались прижечь хобот Бэби.

Бэби, становился осторожнее и хитрее. Он делал вид, что не обращает внимания на мальчишек, отворачивался от стены, а потом вдруг сразу поворачивался и дул в щель.

Бэби очень любил, когда служитель Николай смазывал его тело вазелином. Вазелин предохраняет кожу слона от мороза. Несмотря на толщину, кожа без смазывания жиром пересыхает и трескается; особенно чувствительны у слона уши.

Бэби стоит, бывало, а Николай усердно мажет его, и кожа Бэби начинает щеголевато лосниться. Смазывания разнежили баловня; Бэби хочется шалить во время этой операции, и он, как ребенок, действительно начинает шалить: мотает головой, болтает хоботом, как веревкой. На окрик Николая Бэби на минуту останавливается, а затем снова принимается за прежнее — выставляет вперед заднюю ногу и старается ею столкнуть табурет, на котором лежит банка и щетка для растирания.

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая