Король замка - Холт Виктория - Страница 36

• Предыдущая
• 36/72
• Следующая

«Мама лежит в гробу в ночной сорочке. Папа говорит, что теперь она успокоилась. Все слуги приходили исполнить последний долг. Папа остается там и все время молится о прощении грехов».

«Сегодня были похороны. Торжественное зрелище. Лошадей украсили перьями и черными попонами. Я шла рядом с папой во главе процессии, на мне было новое черное платье, которое Нуну дошивала уже ночью, а лицо закрывала черная вуаль. Когда мы вышли из церкви, я заплакала, а потом стояла рядом с похоронными дрогами, пока оратор всем рассказывал, что мама была святой».

«В доме тихо. Папа в своей келье. Я знаю, он молится. Я стояла за дверью и слышала. Он молится о прощении грехов и о том, чтобы страшный грех умер вместе с ним, чтобы страдал он один. Я думаю, что он просит Бога не быть слишком суровым к маме, когда она придет на небеса, и что, какой бы ни был этот страшный грех, это его вина, а не ее».

Я закончила чтение и подняла глаза на Нуну.

— Что это за страшный грех? Вы знаете?

— В его глазах даже смех был грехом.

— Не понимаю, зачем он женился, почему не ушел в монастырь и не прожил жизнь там.

Нуну только пожала плечами.

Вскоре после Нового года граф вместе с Филиппом уехал в Париж. Работа моя продвигалась, и я уже могла продемонстрировать несколько отреставрированных картин. Было отрадно видеть их возрожденную красоту. Я с наслаждением вспоминала, как оживали эти яркие краски, сбрасывая с себя одно напластование за другим. Для меня это было не просто возвращением первозданной красоты, но и самоутверждением.

И все же каждое утро я просыпалась с твердым намерением уехать из замка. Внутренний голос твердил мне: «Извинись и беги без оглядки». С другой стороны, у меня никогда не было такой интересной работы. Ни один дом в мире не заинтриговал вы меня больше, чем Шато-Гайар.

Январь выдался на редкость холодным, и на полях было mho-mi работы: боялись, что виноградники побьет морозом. Во время конных и пеших прогулок мы с Женевьевой часто останавливались посмотреть на работу виноградарей. Иногда заезжали к Бастидам, а как-то раз Жан-Пьер взял нас с собой в погреба. Показал винные бочки и объяснил, как виноградный сок становится вином.

Женевьева сказала, что глубокие подвалы напоминают ей подземелья замка, на что Жан-Пьер шутливо заметил, что в погребах все учтено и ничего не забыто. Показал нам небольшие оконца, через которые проникал свет и регулировалась температура. Предупредил, что в погреб запрещается спускаться с цветами или любыми другими растениями, аромат которых может придать вину дурной вкус.

— Сколько лет этим подвалам? — поинтересовалась Женевьева.

— Столько же, сколько виноградникам… Несколько веков.

— Вот так! За виноградниками ухаживали, над вином тряслись, а людей кидали в подземелье и оставляли умирать от холода и голода, — прокомментировала Женевьева.

— Да. О вине заботились больше, чем о врагах.

— Все эти годы вино делали Бастиды…

— И один из них удостоился чести стать врагом твоих знатных предков. Его кости лежат в замке.

— Как, Жан-Пьер? Где?

— В каменном мешке. Он надерзил графу де ла Таль, тот вызвал его к себе, и больше его не видели. В замок-то он вошел, а вот выйти уже не смог. Представьте. Парень является к графу. «Входи, Бастид. Что-то ты отбился от рук». Смельчак пытается объясниться, вообразив, что может говорить с хозяином на равных. А Его Светлость нажимает носком на пружину, и пол разверзается. Дерзкий Бастид падает вниз. Как и многие до него. Падает, чтобы умереть от холода и голода… скончаться от ран, полученных при падении. Эка важность? Больше он не будет досаждать Его Светлости.

— В тебе до сих пор говорит обида? — спросила я с удивлением.

— Да нет. Потом, в революцию, настала очередь Бастидов.

Говорил он, видимо, невсерьез, потому что почти сразу рассмеялся.

Погода резко переменилась, и виноградникам уже ничего не грозило, хотя, по словам Жан-Пьера, самый опасный враг — весенние заморозки: они ударяют неожиданно.

Дни текли мирно. Я ясно помню милые пустяки, радовавшие меня в то время. Мы с Женевьевой часто бывали вместе. Наша дружба крепла медленно, но верно. Я не пыталась ускорять события: мы, конечно, стали ближе, но иногда девочка казалась совсем чужой. Она не ошибалась, говоря, что в ней уживаются два разных человека. Она была то коварной, то простодушно ласковой.

Я постоянно думала о графе. Вспоминала, с какой терпимостью он дал мне возможность доказать свое мастерство, с каким благородством признал, что напрасно сомневался во мне, и как в знак примирения подарил мне миниатюру. И он хотел сделать дочь счастливой, иначе не положил бы рождественские подарки в башмаки. А еще он обрадовался, когда я выиграла изумрудную брошь. Почему? Наверное, хотел, чтобы у меня было что-нибудь ценное на черный день. Итак, воображение рисовало мне его новый портрет, хотя здравый смысл подсказывал, что плоды моей фантазии очень далеки от реальности.

Брошь на черный день… Я вздрагивала, пытаясь представить себе этот черный день. Я не могу оставаться в замке бесконечно. Несколько картин уже отреставрировано. Работа не продлится долго, какие бы иллюзии не строила я на этот счет.

Некоторые люди с легкостью верят, что вещи таковы, какими они хотят их видеть. Я никогда не была такой… до сих пор. Всегда предпочитала смотреть правде в глаза и гордилась своим здравым смыслом. Приехав сюда, я изменилась. Странно, но я даже не желала вглядеться в себя пристальнее, чтобы найти причину этих перемен.

Марди Грас[5]. Предстоящему карнавалу Женевьева радовалась не меньше Ива и Марго, которые научили ее делать бумажные цветы и маски. Я считала, что праздник пойдет ей на пользу, поэтому мы, в уморительных масках, забросав друг друга бумажными цветами, уселись в телегу Бастидов и отправились на городскую площадь. Там на шутовской виселице болтался Его Величество Карнавал. Все танцевали, и мы тоже.

Женевьева веселилась от души.

— Я много слышала о Марди Грас, — призналась она по пути в замок, — но не думала, что это так весело.

— Надеюсь, твой отец не возражал бы против твоего присутствия на празднике.

— Этого мы никогда не узнаем. — Она заговорщически мне подмигнула. — Потому что ничего ему не расскажем. Правда, мисс?

— Если он спросит, то, конечно, расскажем, — возразила я.

— Он не спросит. Ему нет до нас дела, мисс.

Была ли она уязвлена? Возможно. Но теперь небрежение со стороны отца задевало ее меньше. Что касается Нуну, то старая няня не волновалась, зная, что Женевьева со мной. Мне льстило доверие старой няни. Когда мы ходили в город, нас всегда сопровождал Жан-Пьер. Он-то и был вдохновителем всех наших увеселительных прогулок. Он их обожал, а Женевьеве, в свою очередь, нравилась его компания. Я же убеждала себя, что у Бастидов с Женевьевой не может случиться ничего плохого.

В первую неделю великого поста граф с Филиппом вернулись в замок, и округу облетела новость: Филипп помолвлен и собирается жениться на мадемуазель де ла Монель.

Граф застал меня в галерее. Стояло прекрасное солнечное утро, и поскольку день стал прибывать, я проводила в галерее больше времени, чем раньше. При ярком дневном свете отреставрированные картины выглядели эффектнее, и граф с явным удовольствием оглядел их.

— Отлично, мадемуазель Лосон, — сказал он. Пытаться прочитать что-либо в его темных глазах было, как всегда, бесполезно. — А что вы делаете сейчас?

Я пояснила, что картина, над которой я работаю, так сильно пострадала, что от нее отслоилась краска. Испорченные места надо замазать гипсом и подкрасить.

— Вы — настоящий художник, мадемуазель Лосон.

— Как вы однажды заметили — несостоявшийся.

— А вы злопамятны! Но, надеюсь, простили меня?

— Прощать мне вас не за что. Вы сказали правду.

• Предыдущая
• 36/72
• Следующая