Легкая нажива - Макдональд Джон Данн - Страница 49

• Предыдущая
• 49/62
• Следующая

Когда нытье Бобра надоело, его сменил Гидж. Через пять минут он снял плащ. Сделав несколько шагов в сторону, в темноту, чтобы положить его, Гидж вдруг услышал тихий звук. Он сделал еще пару шагов в ту сторону, напрягая зрение, и вдруг с проклятиями отпрыгнул назад, а в той стороне заорал от боли Бобер, принявшийся кататься по песку. Немного придя в себя, он закричал:

— Ой, сукин ты сын, ой, как больно! Ой, как же больно!

— А ты какого черта возишься там с ней, идиот несчастный?! Ведь она мертва.

— Она еще жива, честно. Я бы и не дотронулся до нее, если бы она была мертвой, ты что! Она дышит, и сердце бьется, я слушал.

На Гиджа Аллена накатило такое сильное чувство отвращения, что в голове помутилось. Отвращения к Бобру Браунеллу, к себе, к тому, во что их превратила жизнь. Он посмотрел на женщину, на рассыпавшиеся по песку черные волосы, потом взял в обе руки короткую лопату и со всей силой опустил ее на эту будто спящую голову. В ночной тишине раздался чудовищный звук.

Он немного успокоил дыхание и взял лопату:

— Теперь мертва, Бобер. Бери лопату. Иди и работай.

— Не могу я копать, ты мне все отбил.

— Копай, малый. Копай немедленно и как следует, а то, ей-богу, вместе с ней тебя в яму засажу.

Бобер, покорно заковыляв, взял лопату. Гидж надел плащ и, закурив, стоя наблюдал за ними. Когда яма стала достаточно глубокой, он велел им вначале бросить туда чемоданы, а сверху положить тело. Потом песок ссыпали в яму, разровняли, прикатили два больших камня и положили их поверх могилы так, словно они всегда там лежали, а после всего этого вернулись в машину. Бобер сел на заднее сиденье. Значит, будет дуться всю обратную дорогу и еще несколько дней.

На полпути назад Гарри Чарм прервал долгое молчание:

— Я не знаю. Молодая женщина, жалко, знаете. Поганая смерть.

— Смерть любая поганая, — откликнулся Гидж.

— Но бывает особенно... Сегодня я надерусь, Гидж. Ох, надерусь!

— Мне надо к врачу будет сходить, — захныкал Бобер.

На него никто не среагировал.

Было почти двенадцать ночи, когда Хью Даррен вернулся в свое жилище. Он переступил через конверт, вначале не заметив его, и, только включив свет, увидел краем глаза что-то белое на полу. Он вскрыл конверт, пока шел к свету.

Поначалу он ничего не мог понять, думая — или стараясь думать, — что это какая-то очень сложная шутка. Но внезапно осознание потери вошло в него, как нож, попавший в цель, а потом и медленно повернутый в ране. Хью большими шагами прошел к ее двери и громко постучал, подождал, постучал снова. Потом открыл дверь своим ключом. В комнате было темно, но даже в темноте, нащупывая выключатель, он ощутил пустоту. На свету это подтвердилось.

Он ошарашенно смотрел на следы поспешного бегства, на беспорядочно брошенные вещи, раскиданные предметы туалета. Корзина для мусора была доверху заполнена пузырьками, тюбиками, упаковками с туалетного столика и из ванной комнаты. Он нагнулся и поднял с пола открытый пузырек из-под духов. Хью поднес его к носу и с острой тоской почувствовал ее запах.

— Но почему? — вслух спросил он.

Поверх груды одежды, валявшейся на полу чуланчика, лежали поношенные джинсы, выцветшие и растянутые, даже в таком виде содержавшие в себе приятное напоминание о ее формах, а поверх и поперек них — бюстгальтер с оторванной бретелькой, и на Хью нахлынуло чувство досады, утраты и бесконечной трогательности, отчего очертания предмета стали расплываться и в уголках глаз появилось жжение. Он повернулся, щелкнул выключателем, захлопнул дверь и вернулся в свой номер. Только войдя, он обнаружил, что продолжает держать в руке пустой пузырек. Хью поставил его на свой столик так аккуратно, будто это была хрупкая и дорогая вещь.

Он поколебался немного, а потом набрал телефон кабинета Макса Хейнса. Когда ответа не последовало, он позвонил в клетку кассиров в казино. Уставший голос ответил, что мистер Хейнс в зале, ему передадут и он позвонит.

Хью сел возле телефона, опершись локтями на колени и закрыв глаза ладонями. Он схватил трубку при первом же звонке.

— Что там у тебя, парень?

— Я получил письмо от Бетти Доусон, странное письмо. Ничего понять не могу. Она пишет, что уезжает навсегда.

— Все правильно, парень, так оно и есть.

— Но почему?

— А я откуда знаю? Мне теперь ее надо кем-то заменить, она поздно сказала. Вот что значит, брат, зависеть от артистов. Ты думаешь, что она тут на вечное время, всем довольная дальше некуда, но это такой народ — долго на одном месте не сидят. А что было делать? Я пытался ее отговорить, Хью. Все-таки хоть она получала здесь и не Бог знает сколько, но прилично и постоянно.

— Она тебя не предупреждала заранее, Макс?

— Нет. Она мне сказала о своем решении... сейчас посмотрим... сегодня около пяти. Она разорвала контракт, даже не предупредив. Ну да ладно, не судиться же с ней.

— А куда она направилась?

— В Сан-Франциско, думаю. Там у нее старый...

— Я знаю, она мне о нем говорила. Черт, не похоже на нее — улететь и оставить мне только эту непонятную записку.

— Да брось ты из-за этого расстраиваться, Хью. Мало, что ли, женщин на свете? Выбирай только. Надоело — бери другую. Так оно лучше... Да, у меня тут намечается неприятность, и я хотел бы...

— Хорошо, Макс. Спасибо на этом.

— Она твердо решилась, ее невозможно было здесь удержать.

Хью медленно разделся. Покопался в памяти, пока не вспомнил имя ее отца — доктор Рэндолф Доусон. Записал.

«Мне будет не по себе, если ты попытаешься найти меня, это правда».

Ей захотелось разделаться со всем одним ударом, и, надо сказать, удар у этой девушки оказался исключительно точным.

Во вторник в семь утра Скотти получил «добро» с вышки, поднял «Апачи» с отведенной полосы, прибавил газу и повел его по направлению к солнцу. Старик сидел рядом, щурясь под солнцем, сдвинув на глаза свою дешевую запыленную шляпу.

На борту прибавилось еще одно место багажа — пухлый старомодный саквояж, настолько типичный для остальных вещей старика, что Скотти подумал, что этот предмет участвовал в завоевании Запада. Саквояж сплющился, зажатый большим чемоданом. Скотти прямо-таки мучили желание узнать, что же там такое, и невозможность спросить об этом. И это вдобавок к легкой муке от выпитом вчера. А если спросить эту старую ящерицу, он медленно повернет в твою сторону голову, моргнет пару раз и снова отвернется, а когда посадишь самолет, то надо будет искать другую работу. Это уж точно.

А что, если рискнуть, черт возьми?.. Вдруг сумка набита деньгами? Вдруг этот высохший старый мерин состриг там с разодетых ублюдков хороший кусок? Да нет, это только мечта. Азартные игры не для Гомера, такие человеческие слабости ему недоступны. Ездил небось по делам, тайно встречался с кем-нибудь в Лас-Вегасе, содрал с них шкуру, и теперь у его компании будет еще на несколько миллионов больше. А в саквояже везет сердца и печень тех, кого ободрал.

— Ты долго был вчера у телефона в своем мотеле, сынок?

— Весь день, пока мне не передали от вас, что я в этот день не понадоблюсь, — это было около полчетвертого, сэр. После этого я ушел.

Они пролетели уже ровно тысячу миль. Заправились в Альбукерке, там и пообедали. После Альбукерке старик задремал, а Скотти долго удивлялся, почему старик взял саквояж с собой и во время еды держал его у ног. Скотти уже устал думать об этой проклятой сумке и был очень рад, когда наконец пришло время идти на снижение и садиться на неровную полосу возле старого ранчо. Большую часть полета от ранчо до аэродрома компании Скотти во весь голос горланил песни, радуясь своему одиночеству.

Муриэль Бентанн села на двухчасовой рейс из Вегаса. Вещей она не сдавала, а летела только с маленьким «дипломатом». Стюардесса на контроле оторвала часть билета и назвала ее «мисс Доусон».

Она нашла возможность сесть там, где ей нравилось, — сразу позади крыльев. При взлете она крепко закрыла глаза, а когда самолет набрал высоту, закурила, открыла свой любимый журнал и стала изучать рекламу мод.

• Предыдущая
• 49/62
• Следующая