Современный венгерский детектив - Череш Тибор - Страница 78

Шмидт направился, было, ему навстречу, но тот сел в такси, стоявшее у подъезда, и уехал. А ведь он заметил Антала и даже, улыбаясь, помахал ему рукой из машины. Это взбесило Шмидта, и он твердо решил потребовать причитающиеся ему деньги или взять обратно японский фотообъектив. До обеда он ждал Шоммера на улице, но тот вернулся не один, а с какой-то женщиной, которую он повел к себе.

Тогда у Шмидта появилось предчувствие, что ему придется нелегко.

Вечером Шмидт пошел в парк, где стояла старенькая машина его друга, «трабант»,— друг как раз отбывал в тюрьме трехмесячный срок,— открыл ее и поехал за Фекете, потом они вместе заехали за Долговичем. Шмидт растолковал им, что от них требуется, и двадцать девятого, в среду утром, издали показал им из «трабанта» Шоммера. Они договорились, что Фекете, по прозвищу Темный, и Долгович — по кличке Трясун, попеременно днем и ночью будут следить за Шоммером и, если он вернется домой один, дадут знать ему, Анталу Шмидту.

Долгович рассказал, что Шоммер целый день разъезжал по городу, а после обеда задержался в доме на улице Авроры, примерно в десять вышел на Бульварное кольцо и немного подождал у одного дома, пока из него не вышла какая-то компания. От этой компании отделилась женщина, с которой Шоммер направился на автобусную остановку. Они сели на двенадцатый автобус, сошли на улице Мештер и направились к улице Габона. Там одностороннее движение, и Долгович не мог следовать за ними, а пока он развернулся и выехал на улицу Габона, их уже не было видно. Но через несколько минут в окне дома, где жил Шоммер, загорелся свет и кто-то, очевидно, он сам, задернул штору. Долгович оставил машину на улице Габона, вошел в кафе «Лилия», где, как они условились, его должны были ждать Шмидт и Фекете. Они действительно сидели в кафе в компании двух девиц. Долгович отозвал Шмидта и объяснил ему обстановку, и Шмидт тут же нослал Фекете наблюдать за домом и не упускать Шоммера из виду. Долгович передал ключ от машины Фекете, и тот ушел.

Шоммер вышел из дому примерно в четверть двенадцатого, сел в такси и поехал на проспект Мартирок. Здесь он отпустил такси, позвонил у подъезда и вошел в дом. Фекете вынужден был остановиться чуть подальше. Едва он заглушил мотор, как Шоммер вернулся, сел в небольшой «фиат», стоявший у тротуара, и дал полный газ. Фекете не ожидал, что Шоммер сядет в чужую машину, и чуть было не потерял его из виду. На Бульварном кольце, за улицей Маяковского, Шоммер остановился, вышел из машины, вошел в телефонную будку, позвонил, затем снова сел в машину и двинулся дальше. Фекете следовал за ним.

Свернув на улицу Габона, Фекете тут же затормозил, потому что «фиат» уже стоял, а сам Шоммер шагал к дому. Он вышел оттуда с женщиной. Они сели в «фиат», и машина уехала.

— Вы видели эту женщину вблизи? Вы могли бы ее узнать? — спрашивает Еромош.

— Но вы подумайте сами! Ночь, темно, только уличные фонари, и между нами по крайней мере метров пятьдесят. Я только видел; что это была женщина.

— Ну хотя бы как она была одета?

— В пальто и в шапке.

— А на ногах? Какие на ней были туфли?

— Не туфли, а сапожки.

— Одну минутку,— говорит Еромош и быстрыми движениями рисует на листке блокнота три женские фигуры.— На которую из них более всего похожа та женщина?

— На эту,— тычет Фекете пальцем в среднюю фигуру женщины в приталенном пальто с широкими полами, в сапожках с длинными голенищами и в меховой шапке.

— Вы уверены? — спрашивает Еромош.

— Еще бы! На рассвете, когда они вернулись, я еще раз видел ее.

— В котором часу это было?

— Часа в четыре с минутами. Я ехал за ними только до Чепеля, потому что «трабант» остановился. Бензин кончился. Вернее, бензин был, но, пока я подкачал из резервной канистры, они уже были черт знает, где. Я решил не ехать дальше, потому что ночью вряд ли достану бензин, если он кончится через шестьдесят — семьдесят километров. А если и найду бензозаправочную станцию, то, пока буду заправляться, они все равно улизнут. Поэтому я вернулся, остановился на улице Габона и решил вздремнуть. В начале пятого подкатил «фиат», они вышли из машины и поднялись в квартиру, а я помчался к Анталу и все ему сообщил. Он отослал меня обратно, сказав, что в восемь часов меня сменит и чтоб я делал свое дело, петому что не пожалею, так как тут пахнет по крайней мере тремя тысячами.

Еромош кивает Голигу, тот зовет из коридора дежурного.

— Прошу отвести допрашиваемого в соседнюю комнату. Пусь он остается там, пока я не позову.

Посовещавшись, Сипек и Шомфаи одеваются и выходят.

Через сорок пять минут на столе Еромоша звонит телефон.

— Да, это я,— говорит Еромош в трубку.— Отлично. Введи и поставь в конце коридора, под лампой. Рядом ни кого не должно быть. Распорядись, чтобы в коридоре тоже никого не было. Правильно.

Он кладет трубку, говорит громко, чтобы слышали в соседней комнате.

— Ференц Фекете, войдите. Вы сейчас выйдете в коридор и посмотрите налево. В конце коридора стоит человек. Вглядитесь в него хорошенько — знаком ли он вам, видели ли вы его, и если видели, то где и при каких обстоятельствах. Поняли?

— Понял. А если не видел?

— Не видел — значит, не видел.

Еромош про себя считает до сорока, потом открывает дверь.

— Идите.

Фекете выходит, смотрит налево, в конец коридора, и тут же поворачивается, заглядывает в комнату, где стоит Еромош:

— Это та самая, с улицы Габона. Только шапка тогда на ней сидела прямо, а не набок… Вот так…— Ладонью с растопыренными пальцами он показывает, как сидела шапка.

— Хорошо. Спасибо. Входите.

Еромош закрывает за ним дверь, тот стоит в комнате с глупой улыбкой на лице, ожидая, что его похвалят. Но Еромош обращается к Келемену, который молча сидит за другнм столом.

— Продолжим дело Шоммера, товарищ Келемен, или сначала закроем дело Хуньора?

— Думаю, что сначала надо закрыть дело Хуньора,— тихо произносит Келемен.— По времени оно началось первым. Будем соблюдать очередность.

— Уведите допрашиваемого Ференца Фекете и введите Эдит Чаус,— говорит Еромош дежурному, стоящему рядом с Фекете.

Горькое торжество. Или торжествующая горечь. Ке-лемен не раз пытался осмыслить атмосферу почти праздничных минут того финала, кorдa стихает азарт погони, когда в медленном круговом движении почти сами собой соединяются в одно целое казавшиеся ранее несоединимыми детали, когда озаряются на мгновение, а потом снова выглядят обыденными и простыми человеческие поступки, когда и закоренелый убийца на секунду становится человеком, достойным жалости, когда плевелы уже отделены от зерен, но право сильного остается еще естественным законом, и только позднее, на судебном разбирательстве, оно обретет форму морали и правосудия, обоснованно сформулированного закона. Горечь торжества— это, пожалуй, точное выражение, разграничительная черта между преступлением и наказанием, у которой завершается почти химически прозрачная формула убийства — неповторимого и необратимого процесса, и начинается процесс наказания — процесс осуждения преступника на пожизненное заключение или даже на смерть. А между ними — эти минуты, эта горечь твржества.

Эдит Чаус действительно перестала отпираться — Еромош был прав, она оказалась умнее, чем они думали. Келемену хотелось было спросить, осознала ли она до конца, что теперь уже совершенно бессмысленно все отрицать, или она только почувствовала это; но он не спросил, довольствуясь тем, что девушка не отпирается, а говорит тихим, немного грустным голосом. В зеленом зимнем пальто с широкими полами, в сапожках с новыми подметками, с копной длинных черных волос, сверкавших при свете настольной лампы от каждого движения головы, она казалась немного измученной, но все же очень красивой.

В среду, во вторрй половине дня, Хуньор зашел к ней в магазин, склонился над прилавком и прошептал: «Я взял с собой деньги, сорок пять тысяч форинтов. Завтра подам на развод и сниму квартиру». Эти слова никто не слышал, но тут подошел покупатель, и они не могли продолжить разговор. Хуньор подождал, пока рядом никого не будет, и заговорил снова: «Отпросись с работы, скажи, что плохо себя чувствуешь, я побуду у магазина». Эдит Чаус не хотелось отпрашиваться, и она сказала: «Иди спокойно, я приеду после работы».— «На двадцать два двадцать ты не успеешь, садись на двадцать два пятьдесят, я буду встречать тебя на остановке у рыбачьих домиков»,— произнес Хуньор и направился за покупками, у кассы он оглянулся и потом ушел. Почти все он купил у Эдит Чаус, кроме вина и хлеба.