Люди и куклы (сборник) - Ливанов Василий Борисович - Страница 13

В дверях появилась молоденькая горничная:

– Извините, к вам гости, мадам.

– Гости? – Елизавета Витальевна поправила прическу. – Так поздно? Мы никого не ждем… – И вопросительно взглянула на мужа.

– Скажите, что нас нет дома, – буркнул Кромов.

– Я могу сказать, мосье. Но это ваши мать и брат. Из России.

Софья Сергеевна Кромова, величественная седая старуха, сдерживая рыдания, раскрыла навстречу сыну объятия:

– Алеша, все погибло… Алеша…

Младший брат Алексея Алексеевича, Платон, смотрел виноватыми глазами. На его лице застыло удивленное выражение.

Потом они засиделись за столом допоздна. Брат Платон то и дело подливал себе вино в большой бокал зеленого стекла.

– Мне все еще кажется, что я плыву, – признался Платон, вытирая усы салфеткой и подкладывая себе новую порцию. – Это не приведи господь, как нас с мама трепало в открытом море. Шторм – десять баллов!

– Не слушай его, Алексей, – сказала старая графиня. – Он все время преувеличивает. Капитан говорил – четыре балла.

– Вы, мама, тоже мне говорили, что я преувеличиваю, когда я вам доложил, что мужики в Кромовке заняли весь наш дом. – И к брату Алексею: – Мне староста успел написать. Ты знаешь, кто теперь там всем заправляет у нас, в Кромовке? Артемка! Паршивец! Помнишь его?

– Подожди. Это кучерский сын, – сказал Алексей. – Рыжий?

– Именно, рыжий. – Платон подлил себе вина. – Вообрази только: сын нашего кучера – хозяин Кромовки, родового имения. Каково? – И удивленно поднял брови.

– Может быть, это ненадолго, – предположила Елизавета Витальевна.

– Ненадолго? Это вам так представляется здесь, в Париже. Помнишь, Алеша, отец наш говорил: вот когда народ пойдет с топориками…

– Это уже случалось в русской истории.

– Но чтобы армия была на стороне революции – так не было. Это, брат, не фунт шоколада. Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь, у вас. Мне все это кажется сном. А помнишь, Алеша, как ты на спор переплывал пруд со связанными руками и чуть не утонул? Мне влетело, а тебе ничего не было. Мама тебя баловала.

– Опять преувеличение. Я Алешу никогда не баловала. Тебя баловала, ты – младший.

Алексей Алексеевич улыбнулся:

– А помнишь, как ты произносил: свекла и клюква? Получалось: клёкла и клюкла.

– Не помню.

– А я помню.

– Что ни говорите, а нет кухни лучше французской. – Софья Сергеевна поднялась из-за стола. – Проводите меня, душечка, – попросила она Елизавету Витальевну, – а то я стоя усну.

Женщины ушли.

– Алексей, – сказал Платон, – я не хотел говорить при мама. В Петербурге, в Москве – повсюду аресты, расстрелы. Я как подумаю, что там у нас, в Кромовке, со мной что-то нехорошее делается, ей-богу… Что ты думаешь предпринять, когда вспыхнет гражданская война?

– А она вспыхнет?

– Фактически она уже началась. Я думаю, французы нас поддержат. И англичане.

– Интервенция? А чем будем расплачиваться?

– Россия велика… чем-то, конечно, придется поступиться… В одном я твердо убежден: или мы – или они. Третьего не дано.

Софья Сергеевна Кромова водила Алексея Алексеевича и невестку по комнатам небольшой квартиры. Повсюду в беспорядке громоздились вещи, лежали распакованные чемоданы.

– Здесь будет гостиная, – сказала Софья Сергеевна. И к невестке: – Пойдемте, Лиз, я вам покажу, как я думаю обставить свою спальню.

Женщины вышли, оставив Алексея Алексеевича одного. Он подошел к столу, на котором были свалены фотографии в рамках, лежал толстый, в сафьяновом переплете семейный альбом.

Кромов открыл его с конца, стал перелистывать. Вот он сам в полевой форме поручика… Вот группа молодых прапорщиков в новых офицерских мундирах… опять он в кавалергардском крылатом шлеме…

…Вот белый дом с колоннадой, высокое крыльцо, кусты жасмина… Потом фотография молодой женщины в белом платье и белой косынке, а рядом с ней мальчик в матроске…

– Доброго здоровьица, Алексей Алексеевич, – прогудел глухой старческий голос.

Старик с ворохом белья в руках остановился в дверях. Совсем седые, закрывавшие пол-лица усы топорщились в улыбке.

– Федор! – воскликнул Кромов. – Как же я рад тебя видеть, старый!

Он обнял старика, который бочком прижался к нему, не выпуская своей ноши.

– А уж я-то как рад, ваше сиятельство, – загудел Федор. – Евдокия Кузьминична моя все, бывало, любовалась на вас. Молодой, говорит, граф наш – голуба душа. Очень она вас обожала, покойница.

– Няня умерла? – У Алексея Алексеевича опустились руки. – Когда?

– Летошний год. Тихо так прибрал Господь.

– Что же мне ничего не написали?

– Где ж было писать, ваше сиятельство? Все кверху дном пошло. Ничего, скоро мы с ней свидимся, даст Бог.

– Что ты, Федор, зря Бога гневишь?

– Нет, Бога я уважаю. Он меня на трех войнах уберег. Только я – русский человек. Без ржаного хлеба долго не протяну… И какая здеся жизнь? Чужбина, известно, все чужое.

– Федор! – послышался голос Софьи Сергеевны.

Старик засеменил через комнату.

– Домой возвернетесь, так на могилку ее сходите. В церковной ограде погребли. Непременно сходите, ваше сиятельство. Очень она вас обожала.

– А если мне дома не бывать?

Но старик уже вышел из комнаты.

В этот вечер Вадим Горчаков был единственным гостем Кромовых. Кончили ужинать. Горничная убирала со стола. Подали кофе.

– Как видите, Вадим Петрович, – сказала старая графиня. – мы тут очень неплохо устроимся. И до Алеши совсем недалеко.

– Сегодня получено очень важное предписание Гран Кю Же. Просят меня освободить квартиру – отозвался Кромов.

– Почему? – Софья Сергеевна с недоумением смотрела на старшего сына. – Что это за Гран Кю Же?

– Главная французская штаб-квартира. Особняк я занимал как представитель союзной армии. Ну а теперь… – Алексей Алексеевич пожал плечами.

– Где же вы будете жить?

– Пока переберемся в какой-нибудь отель.

– С милым рай и в шалаше. – Елизавета Витальевна встала из-за стола и перешла в кресло в углу комнаты.

– Алексей, – проговорила старая графиня, – в последнее время от тебя слова не добьешься. Я хочу знать, как ты намерен дальше жить?

– У Алексея Алексеевича есть средства, – сказала из своего угла Елизавета Витальевна.

– Какие это средства по нынешним временам! – махнула рукой Софья Сергеевна.

– Большие. Очень большие. – Елизавета Витальевна точно рассчитала эффект. – Двести пятьдесят миллионов золотом.

Платон застыл с открытым ртом. Горчаков опустил глаза.

Старая графиня смотрела на старшего сына не мигая.

– Это правда, Алеша? – тихо спросила старая графиня.

– Почти правда. Правда, что двести пятьдесят миллионов, но неправда, что мои.

– Так чьи же? Объяснись.

– Да уж объяснись, пожалуйста. – Брат Платон обрел дар речи. – Такие деньги – не фунт шоколада.

Алексей встал, прошелся по столовой.

– Эти суммы, – начал он говорить с расстановкой, словно читал лекцию, – аккредитованы царским правительством на войну, на вооружение русской армии. Как военный атташе России во Франции, в союзной стране, я несу за них ответственность. Суммы эти распределены по различным банкам, в основном находятся в Банк-де-Франс. Я не стану вам объяснять, это долго и не нужно, каким образом сложилось так, что ни одного су нельзя получить без моей подписи. Вот и все.

Алексей сел и закурил.

– Так. Так. Так. – Платон старался осмыслить полученную информацию. – Государь отрекся. Временное правительство кануло в Лету. Так. Ты обязан отчитаться в этих суммах перед правительством Франции?

– Нет. Сам военный министр Франции подписал договор, по которому я единолично распоряжаюсь этими суммами. В то время это было выгодно французам, снимало с них всякие денежные обязательства.

– Так кому же они принадлежат?

– России.

Теперь поднялся Вадим Горчаков: