Способ убийства - Макбейн Эд - Страница 27

• Предыдущая
• 27/30
• Следующая

– Мисс, – сказал Бернс, – в этой бутылке на столе нитроглицерин. – Он остановился. – Я хочу сказать, что любое неосторожное движение может привести к взрыву. И многим придется плохо.

Их глаза встретились. Тедди кивнула.

Она отвернулась от Вирджинии и Бернса и, пройдя через всю комнату, села на стул лицом к барьеру, надеясь, что лейтенант не заметил, как глаза ее наполнились слезами.

Часы показывали 7.10.

Тедди думала только об одном: “Я должна его предупредить”. Методически, с регулярностью исправного механизма, часы прожевывали время, глотали его, выплевывали переваренные секунды. Часы были старые, и их тиканье было слышно всем, кроме Тедди. Тик-так, и старые часы глотали секунду за секундой, пока те не складывались в минуты, и стрелки передвигались с щелчком, который звучал очень громко в тишине дежурной комнаты.

7.11...

7.12...

“Я должна предупредить его, – думала Тедди. Она уже отказалась от мысли напасть на Вирджинию и теперь мечтала только о том, чтобы предупредить Стива. – Я вижу весь коридор со своего места и даже верхнюю ступеньку металлической лестницы, по которой поднимаются наверх с первого этажа. Если бы я могла слышать, я узнала бы его шаги раньше, чем он покажется в коридоре, потому что я знаю его походку. Я представляла себе тысячу раз, как это должно звучать. Мужественно, но легко, его движения полны кошачьей грации. Я узнала бы его по звуку шагов, если бы только могла слышать.

Но я глухонемая и не смогу криком предупредить его, когда он пойдет по коридору. Я могу только побежать к нему. Она не взорвет бутыль, особенно если ей станет ясно, что Стив уже здесь, в участке, где она может убить его. Ей нужен нитроглицерин как гарантия, что ее не задержат, когда она будет уходить. Я побегу и заслоню его, он не должен умереть.

А ребенок?

Ребенок. Это еще не ребенок, а зародыш, искорка жизни.

Стив не должен умереть. Пусть умру я. И ребенок. Но не Стив. Я побегу к нему. Как только увижу его, я побегу к нему, и пусть она стреляет. Пусть она застрелит меня. Но не Стива.

Когда он появится, я побегу к нему и прикрою. Когда он появится...”

Часы показывали 7.13.

Это не может быть нитроглицерин, думал Хейз.

А может быть, да?

Нет, этого не может быть.

Этого не может быть. Она обращается с ним, как с водой, она так небрежно держит бутыль, как держала бы бутылку с водой; она не была бы так неосторожна, если бы эта штука могла действительно взорваться.

Это не нитроглицерин.

“Погоди-ка, – сказал он себе, – погоди минуту, не будем выдавать желаемое за действительное.

Я очень хочу, чтобы жидкость оказалась водой. Я хочу этого потому, что первый раз в жизни готов избить женщину до полусмерти. Я готов броситься через всю комнату, наплевать мне на ее револьвер, – ударить ее так, чтобы она повалилась на задницу, и бить до тех пор, пока она не потеряет сознание. Вот чего мне хочется сейчас, и к черту все рыцарские чувства, потому что мне так хочется. Я знаю, что бить женщин некрасиво, но Вирджиния Додж уже перестала быть женщиной, она превратилась в нечто неодушевленное, непохожее на человеческое существо, так что я не считаю ее женщиной, и обращаться с ней буду соответственно.

Она – Вирджиния Додж.

И я ненавижу ее.

Я не думал, что способен на такие сильные чувства, но она возбудила их во мне, сделала меня способным испытывать глубокую ненависть и злобу. Я ненавижу ее и ненавижу себя за это, отчего моя злость становится еще сильнее. Вирджиния Додж превратила меня в зверя, ослепленного причиненной ему болью. И самое интересное, что это даже не моя боль. Щека не считается, меня раньше били больнее. Но то, что она сделала с Мисколо, с Анжеликой и с Мейером, я не могу простить и не могу оправдать ни чувствами, ни разумом. Эту боль причинил неодушевленный предмет по имени Вирджиния Додж живым человеческим существам, которые не сделали ничего плохого этому предмету. Они просто находились в одной комнате с ним, и он использовал их, превратив в ничто.

Вот почему я ненавижу так сильно.

Я ненавижу, потому что я... и все прочие в этой комнате... позволили этой дряни так унизить нас, лишить человеческого облика, человеческого достоинства, дарованного богом, и когда мы подчинились ей, то все, и я в том числе, стали просто кучей дерьма.

Я здесь, Вирджиния Додж.

Меня зовут Коттон Хейз, и я стопроцентный белый американец, протестант, воспитанный богобоязненными родителями, которые научили меня отличать правду от лжи, обращаться с женщинами вежливо и по-рыцарски, а ты превратила меня в дикого зверя, живущего по закону джунглей, ненавидящего тебя, готового убивать.

Жидкость в этой бутылке не может быть нитроглицерином.

Вот что я думаю, Вирджиния Додж.

Или по крайней мере что я хочу думать. Я еще не уверил себя в этом. Но я стараюсь сделать это, Вирджиния, я очень сильно стараюсь. Мне не надо уверять себя, что я тебя ненавижу. Ненависти во мне уже много и становится все больше. Берегись, Вирджиния Додж, скоро я скажу себе с полной уверенностью, что твоя бутылка с нитроглицерином – большой блеф.

Берегись, Вирджиния, потому что я убью тебя”.

Ответ пришел к нему неожиданно.

Иногда так бывает.

Карелла оставил Алана Скотта в старом особняке, прошел через молчаливый дом, где царила тишина, как бывает всегда, когда в доме смерть, вошел в холл с хрустальными канделябрами и резным зеркалом. Он взял свою шляпу со столика с мраморным верхом, стоявшего перед зеркалом, думая о том, почему он сегодня надел шляпу, которую носил очень редко. Потом вспомнил, что вчера еще был без шляпы, и понял, что богатство обладает свойством внушать какую-то робость даже такому человеку, как он.

Нельзя быть нетерпимым, подумал он, мы не можем обвинять богачей в том, что им не пришлось испытать экстатическую отрешенность бедности.

Мрачно улыбаясь, он посмотрел в зеркало, надел на голову шляпу и открыл тяжелую входную дверь орехового дерева. Кругом было темно. На другом конце дорожки, ведущей к дому, горела одна лампа. Пахло горящим деревом.

Карелла смотрел на дорогу, думая об осени, смолистом дыме, от горящего дерева и тлеющих листьев и о том, как приятно видеть кусок сельской жизни в самом центре города. Как хорошо жить за городом и жечь опавшие осенние листья! Он оглянулся и посмотрел через плечо, туда, где находился гараж. На фоне звездного неба выделялась человеческая фигура, гигантский силуэт, очевидно, один из братьев. У его ног горел небольшой костер, от которого шел смолистый дым. Один из великолепных братьев. Скотт, жег опавшие листья. Такое занятие больше подходило Роджеру или управляющему, неужели во владениях Скотта не было управляющего? Ах, какая жалость, нет управляющего, который бы жег...

Тогда-то и пришла к нему эта мысль.

Дым от горящего дерева.

Дерево.

И один из братьев сам развел костер.

Дерево, дерево! О господи, дерево, конечно!

Карелла быстро повернулся и зашагал назад по направлению к гаражу.

“Как закрыть дверь? – думал он, и догадка, становясь все яснее, вызвала широкую, почти идиотскую улыбку. – Как закрыть дверь снаружи, чтобы казалось, что она заперта изнутри?

Прежде всего надо сорвать с дверной рамы задвижку так, чтобы, когда дверь будет взломана, задвижка казалась оторванной в то время, как взламывали дверь. Это первое, что было сделано, и это полностью объясняет следы на внутренней стороне дверной рамы. Разве лом мог бы проникнуть так далеко внутрь? О чем ты думал, Карелла, идиот?

Значит, сначала надо сорвать задвижку.

Старик уже задушен и лежит на полу, в то время как убийца возится с задвижкой, осторожно отрывая ее от рамы, чтобы она висела на одном шурупе. Позже она будет казаться действительно сорванной в то время, как взламывали дверь. Потом на шею старика накидывается петля, один конец веревки забрасывается за балку, и убийца тянет его, чтобы он висел, на несколько футов не доставая до пола. Он очень тяжелый, но убийца такого же сложения, и адреналин, проходя по телу, прибавляет ему силы. К тому же надо поднять старика всего на несколько футов. Потом он поворачивается к двери и привязывает веревку к дверной ручке.

• Предыдущая
• 27/30
• Следующая